Случайные обстоятельства - Леонид Борич

Отсюда уже и совсем рядом было до более общей и грустной мысли, что могут ли вообще даже самые близкие тебе люди достаточно проникнуться твоими бедами. Вот и сейчас, например, когда он все определеннее чувствовал приближение болей под ложечкой, у него появлялось ощущение, что все они, его домашние, жили одной жизнью с ним как раз только до этого времени, пока у него ничего не болело.

Хотя и мать и жена с горячим, многословным участием наперебой говорили, как это ужасно — да-да, просто ужасно, что у него обострилась язва! — ему обязательно, немедленно надо показаться какому-нибудь профессору, они тут же, бурно отсочувствовав и как бы отдав необходимую дань его болезни, могли сразу перейти совсем на другое, захваченные новым разговором ничуть не меньше, чем только что, секунду назад, когда обсуждали его болезнь. И теперь он раздражался не только из-за предстоящих ему болей, приближение которых чувствовал с каждым днем все отчетливее, но и потому, что внимание и участливость, которые проявляли жена и мать, казались ему чем-то почти формальным, не надолго и не глубоко задевающей их неприятностью, раз на таких же точно правах и такими же, выходит, для них значимыми оставались в этот момент — рядом с заботой о нем — и заботы о новых туфлях для Лены, и разговоры об алкоголике-водопроводчике, которому не надо было конечно же платить вперед, пока он не закончит работу — теперь бегай ищи его! — и еще десятки таких же вздорных забот и разговоров, среди которых была вот, между всех прочих, и неприятность с его болезнью. Ну хотя бы уж сейчас, в эти ближайшие минуты, должно же было все остальное не так волновать их?!

Всего этого Каретников вслух не высказывал, потому что тогда пришлось бы сорваться, накричать, они бы все равно ничего не поняли, он уже это по опыту знал, а то, что он увидел бы на их лицах, могло быть недоумением, обидой, терпением — всем, чем угодно, только не пониманием, что его вспышка вызвана не обострившейся болезнью, а их отношением к нему.

Сам Андрей Михайлович вел себя со своей болезнью, почти как каждый врач, как-то противоречиво: хорошо представляя весь ее механизм и с достаточной мнительностью прислушиваясь ко всем ощущениям, связанным с этой болезнью, он вместе с тем был поразительно непоследователен и беспечен, если дело касалось какого-нибудь серьезного и длительного лечения. Правда, порой он обращался за советами к своему приятелю, которого считал толковым, знающим терапевтом — тут к тому же и обычное для всех доверчивое представление срабатывало: все-таки профессор, не кто-нибудь! — давал ощупывать живот, подробно отвечал на вполне заурядные в таких случаях вопросы, которые, впрочем, казались ему в эти минуты и глубокими, и очень важными для дальнейшего лечения, внимательно слушал, как и что ему принимать, заинтересованно переспрашивал, уточнял, если ему что-то было неясно, но тут же и легкомысленно нарушал все предписания, полагая в душе (к больным, которых он сам лечил, это не относилось, только к себе самому), что если уж должно какое-то время болеть — оно и будет болеть, как ты там ни хитри с профилактикой, как ни лечись. Просто переждать надо, перетерпеть это время.

Кроме того, по себе зная, как он, не рядовой в своем деле специалист, нередко вынужден полагаться в лечении больных скорее на догадку, на что-то приблизительное, неточное, малоизвестное, а то и вовсе на случай, не мог он совсем уж забыть, что и тот, кто смотрел его и выписывал рецепты, тоже ведь не бог, тоже идет во многом ощупью, и уверенные интонации приятеля-терапевта — это, может быть, далеко не от врачебной его уверенности...

И еще одно было, о чем он мог иногда и пошутить вслух, но что никак для него не теряло от этого своей серьезности: все время, с тех пор как заболел, жила в нем уверенность (на взрослый, трезвый взгляд — необъяснимо наивная), что, пока его болезнь как следует разовьется, пока она еще когда-то прижмет его окончательно, к этому времени что-нибудь обязательно придумают, найдут, откроют — что-то такое необременительно-простое и верное, что тут же и покончит с его болезнью.

На этот раз приятель-терапевт, внимательно осмотрев Каретникова, очень настоятельно посоветовал, пока боль только еще примерялась к нему, съездить в санаторий, иначе, вполне возможно, через пару недель придется уже не о санатории думать, а о больнице.

Каретников понимал, что надо соглашаться, тем более ректор, скорее всего, отпустит — с началом занятий в этом году запаздывали, студентов отправляли в колхоз на целый месяц, — да и независимо от своей болезни Андрею Михайловичу хотелось на время уехать из дому, так ему было бы легче. Но и бросать мать было тоже нехорошо: получалось, что своим отъездом он перекладывает на нее весь груз их общего горя.

Мать и жена в один голос настаивали, что ему обязательно нужно ехать, он тем не менее колебался, говорил, что ведь и путевку совсем не легко достать, но через несколько дней, с кем-то созвонившись, Надежда Викентьевна торжественно объявила, что насчет путевки она уже договорилась. Как-то само собой выходило, что с санаторием не столько он решал, сколько за него решили.

Возможно, в какой-то мере так оно и произошло на самом деле, но было тут еще и другое, о чем впоследствии Андрей Михайлович ни разу, однако, не давал себе вспомнить, словно бы этого вообще не было: как на следующее утро, разыскивая, куда подевался любимый его галстук — Лена повела сына в детсад, — он на всякий случай заглянул к матери в комнату спросить, не попадался ли ей этот галстук. Надежда Викентьевна, сидя перед зеркалом, самозабвенно втирала кончиками пальцев какой-то крем для лица.

Это было настолько неожиданным, нелепым, просто невозможным, что, потрясенный, он тихо и незаметно прикрыл дверь.

Теперь ему легко было уезжать.

5

В санаториях Андрей Михайлович испытывал обычно то особенное состояние, которое свойственно людям, вдруг обнаружившим свою полную свободу от всяких жизненных забот, от каких бы то ни было обязанностей перед кем-то, и лишь все время остро чувствующих, как неумолимо бегут эти немногие дни, а после них, за ними уж ничего подобного не будет, они единственные, они раз в году, в пять, в десять лет — кто заранее знает? — а может, они уже и вовсе никогда не повторятся в твоей жизни.

Многое кажется в такие дни простительным, чем-то таким, что не требует никаких оправданий ни перед собой, ни перед кем-то, и никто здесь не может быть грешен.

А по вечерам еще этот грустно-тревожащий матовый свет фонарей на набережной, и синеватая зелень деревьев, и напряженный, на всем разлитый свет луны, и совсем рядом — как пример, как вкрадчивая подсказка возможного — человеческие неодинокие тени, шуршания, вздохи, ласковый женский смех, — и как же всего этого не замечать, не слышать, а главное, где же взять само желание не замечать и не слышать, если томит, волнует ожидание чего-то хоть чуть-чуть необыкновенного, такого, что уже давно не случалось?..

Можно было с уверенностью считать в душе, что человек он, безусловно, везучий, что все в его жизни сложилось удачно, и все-таки с женщинами, в понимании Андрея Михайловича, ему как-то не очень везло, хотя он как будто и не был обойден их вниманием.

То ли уж он сам так выбирал, не совсем, может быть, осознанно, в чем-то даже против видимой своей воли, а может, к нему больше тянулся все же какой-то определенный тип женщин — и значит, тогда не он их выбирал, как ему казалось, а его выбирали, — но почти всегда так случалось, что вели они себя с ним без той легкости, какой бы ему хотелось, и то, что для него было лишь эпизодом, более или менее приятным и в любом случае никогда не занимающим в его жизни много места, для них почему-то вырастало чуть ли не в событие — с какой-то немедленной привязанностью к нему, привязанностью досадной, мешающей, ненужной Андрею Михайловичу, а то еще и с угрызениями совести, с разговорами о своей вине перед мужем, с лишними в эти минуты оправданиями не только, видимо, перед собой, но и перед ним, Каретниковым, будто в опасении, что он же когда-нибудь и попрекнет их в легкой уступке ему, да и теперь, наверно, думает о них с пренебрежением, осуждающе и вообще бог весть что.

Но он-то как раз обо всем этом совершенно не думал, не хотелось ему никаких уточнений и драм — все бы должно было выглядеть как-то проще, без умствований, веселее, что ли. Как, например, в тех заграничных фильмах, где любовные истории часто завязывались легко и непринужденно, длились потом без всяких терзаний совести, не превращаясь с первых же дней в какое-то бремя, и даже заканчивались они обычно тоже легко и непринужденно, без обид и взаимных упреков, а просто как что-то такое, чему пришла, значит, пора. Эти любовные истории потому, видно, и не усложняли жизнь — напротив, скрашивали ее, — что случались-то они почти мимоходом и не слишком всерьез.

Андрею Михайловичу все и хотелось этой несерьезности — на западный, что ли, лад, — но когда однажды такая женщина ему встретилась, он вдруг поймал себя на том, что если ее непринужденность и простота во взглядах на подобные отношения ему вообще-то и нравятся и вроде бы очень удобны, то, перенесенные на него, они же и задевают, вызывая в нем невольный протест: уж слишком как-то легко, чересчур легко и до обидного просто, она смотрела на случившееся между ними — так, как будто ничего, собственно, и не произошло. То есть, что был он, что его не было... Нет, Андрею Михайловичу это, оказывается, все-таки не подходило. Видимо, его отнюдь не заграничное воспитание все же давало о себе знать, как, наверно, и воспитание тех, с кем сталкивала его на короткое время судьба и кто не мог почему-то без сложностей, без угрызений совести, без старомодной привязанности к себе подобному и без какой-то даже преданности, пусть хоть и на это короткое время.