Разрушенные (ЛП) - Пэппер Винтерс

— Я скажу тебе. Хотя я уверена, что они великолепны. Можем мы сейчас пойти увидеть лошадей?

Фокс посмотрел на меня. Я посмотрела на Клу. Клу посмотрела на Бена. Бен посмотрел на Клару.

Существовал лишь единственный ответ, который я могла дать, но он не был тем, которого я хотела. Я желала, чтобы Фокс никогда не встречался с Кларой, так как я сомневалась, что теперь смогу разделить их.

— Да, ты можешь пойти. Но я тоже пойду.

Фокс подарил мне душераздирающую улыбку, прежде чем шагнул к дому.

С тяжелым сердцем и рукой, сжимающей нож в моем кармане, я последовала за убийцей, чья рука держала руку моей дочери.

 

Все люди коллекционируют воспоминания. Это когда-то было моим любимым времяпровождением: спрашивать собратьев новобранцев, об их любимом воспоминании. Где был их разум, когда их избивали или отдавали приказы на убийство?

Их счастливые мысли варьировались от мягких игрушек и хорошеньких девушек до их любимой еды. Ни разу мы не упоминали наши семьи.

Это приводило еще к большим неприятностям.

Я нарушил правило, думая о Василии.

Три месяца, что мы делили пространство — были самыми худшими и лучшими в моей жизни. Я был ответственен за его еду, воду и кров. Я был его защитником. Его братом и другом. Знать, что он полагается на меня, давало мне цель. Он давал мне причину продолжать идти. Продолжать надеяться.

День, когда они заставили меня убить его, разрушил все, что осталось внутри меня. Надежда угасла, все шансы на счастье были уничтожены. Все следы кем я был, были стерты — то, как они и планировали.

Почти десять лет я прожил в немом гонении, пока стены не рухнули, солнце не засветило, и боль нахлынула с новой силой.

Ребенок был моим исцелением.

Дочь женщины, которую я пытался убить.

Пришло время встретиться лицом к лицу с моим темным прошлым и сказать: «Да пошло ты».

Настало время создать новые воспоминания.

Оно обжигало.

Как оно обжигало.

Каждое ее прикосновение сдирало плоть с моих костей, опаляя меня, помогая забыть мое прошлое.

Каждый ее взгляд очищал мои преступления, не предлагая ни суда, ни сострадания.

Ее смех уничтожал мое отчаяние, укрепляя мое желание бороться.

Но затем появлялся условный рефлекс.

На вершине ее чудодейственного эффекта я боролся со своей привычной жизнью приказов, яростно бегущих в моей крови.

— Убей ее.

— Уничтожь ее.

— Мы не будем приказывать снова.

— Сделай это.

Приказы были постоянным потоком грязи в моей голове.

Я потел и дрожал, и изнывал от боли с быстро растущим желанием, усиливающимся отказом.

Находиться в присутствии Клары давало мне все то, в чем я нуждался, когда наносил себе повреждения. Никогда снова мне не будет нужно подносить лезвие к своей коже и наблюдать, как течет моя кровь. Так долго как она будет рядом со мной, у меня будет удовольствие и боль, надежда и проклятие, слабость и сила.

Я никогда бы и не подумал, что моей Ахиллесовой пятой станет оживленная, маленькая девочка. Но каждый раз, когда я смотрел на нее, чувствовал, что изменяюсь, развиваюсь, исправляюсь к лучшему. Мое тело боролось против целой жизни в дисциплине, разрушая старые навыки и испорченность.

Трансформация подарила мне гребаные крылья, но также давило на меня. Что, если Зел была права? Что, если я не смогу сдержать свою клятву и причиню Кларе боль, так же как ее маме?

Я не хотел того, что произошло сегодня. Я пытался остановить это, когда трахал ее. Я просто не был достаточно силен, и это убивало меня знать, каким сломленным меня оставили мои кураторы.

«Это было неправильно. Скажи ей уходить. Бежать. Никогда не возвращаться».

Опустив взгляд на ореол каштановых волос, окружающих кого-то такого невинного, я знал, что никогда не смогу быть мучеником и прогнать ее. Это могло быть смертным приговором, я был эгоистом — таким невероятным эгоистом — хотел заполучить обеих, мать и дочь.

Мои глаза взметнулись к Зел, наблюдая яростный взгляд в ее зеленых глазах. Чувствуя, что я не могу держать взаперти, разрушающее мои стены, переполняющее чувствами мою грудь, понимание, что связь, существующая между нами это не то, от чего я могу отказаться.

В первый раз я позволил себе признать, как сильно увлечен ею, как сильно мое тело изнывает от того, чтобы заняться с ней любовью, а не оскорбительным трахом. Я хотел, чтобы она была моей первой — моей первой настоящей связью.

Я хотел, чтобы она прикасалась ко мне.

Осознание надрало мне задницу. Прямо тогда я дал себе клятву, что исправлю себя. Что буду оставаться сильным и перестану быть такой жалкой киской. Я не остановлюсь, пока не исцелюсь достаточно для Зел, чтобы она могла прикоснуться к каждому сантиметру моего тела. Я не успокоюсь, пока не стану достаточно сильным, чтобы обнимать ее и прижимать ближе.

Я жаждал воплотить мечту в реальность.

Мой член затвердел от мысли, что снова окажется в ее рту, от ее пальчиков, путешествующих по моей коже. Я хотел отдать ей всё, кем я был — включая мои шрамы и татуировки. Я хотел, чтобы она поняла меня, чтобы она больше не боялась меня.

Открыв дверь, Клара бросилась вперед.

— Вау! — ее яркий радостный голос зазвенел по фойе.

Мое сердце сжалось от смеси мучения и обожания. В одном я был уверен: Клара будет тем, кто меня уничтожит. Она уже сорвала чеку, чтобы полностью разрушить меня.

И мне было плевать, даже если она сделает это. Я бы лучше был уничтожен ею, чем жил всю оставшуюся жизнь, сражаясь с условным рефлексом. Я не мог продолжать так жить — это не было жизнью. Я хотел большего. Я хотел ее. Я хотел Зел.

Я никогда не отпущу ее.

Она — моя.

Ее мать — моя.

Моя. Моя. Черт побери, моя.

Клара пританцовывала по моему дому, ее маленькие пальчики касались каждой статуи, что я сделал. Так же, как ее маме — ей нужно было прикасаться.

Она обернула свои ручки вокруг фигуры детеныша-медведя, протолкнула свои маленькие ручки в пасть волка, похлопала сов по головам и поцеловала верхушки голов пони.

В ее глазах теплилось изумление, и я хотел отдать ей все.

Меня не волновало, что она управляла мной. Меня не волновало, как безумно и неуравновешенно быть настолько одержимым ребенком, которого только что встретил. Никто не в состоянии понять истинную свободу, которую я чувствовал после двадцати двух лет жизни во тьме.