И в горе, и в радости - Мег Мэйсон

идти. «Кто-то играет с дверьми».

Я сбросила звонок и увидела сообщение от Патрика. Мы не разговаривали с тех пор, как он ушел.

В сообщении говорилось: «Привет, Марта, завтра я переезжаю обратно в квартиру, мне нужна наша мебель и т. д. Где все вещи?».

Я на мгновение замерла, пытаясь осознать новую необычайную боль от сообщения, которое начинается с «привет» и твоего имени, когда оно исходит от того, за кем ты когда-то была замужем. Я вытерла глаза и под носом, а затем ответила, спрашивая, можем ли мы заняться этим завтра.

Он сказал, что не может. Он работает.

Я прислала ему адрес склада и, пока печатала, задавалась вопросом, осознает ли Патрик, что сегодня годовщина нашей свадьбы. А потом, когда отправила сообщение, – считается ли это годовщиной свадьбы, если вы отказались от вашего брака.

Патрик написал в ответ, спрашивая, могу ли я встретиться с ним там через два часа. Мое желание не делать этого было настолько острым, что после утвердительного ответа я едва заставила себя встать и войти в дом.

* * *

Он опаздывал. Когда он написал мне об этом, я уже была на месте, ждала у ячейки в самом конце коридора, такого темного и пустынного, что он казался постапокалиптическим.

Наверное, ему еще час пути – он извинялся и говорил о чем-то связанном с грузовиком и Северной кольцевой дорогой. Я могу уйти, если мне нужно. Я сказала, что не против подождать, и достала из сумки дневник. Он был весь в пятнах, разваливался на куски и стал уже нелепой толщины из-за многократного намокания и сушки на радиаторе.

Я села на пол и долго писала, пока, перелистывая, не поняла, что дошла до последней страницы. Я не знала, как закончить. Когда после нескольких минут раздумий подходящей концовки так и не пришло, я вернулась к началу и стала читать. До того момента я этого не делала, зная, что то, что я обнаружу в своей писанине – самолюбование, банальность, описания, – заставит меня выйти с дневником на улицу и сжечь его.

Но их там не было, или, по крайней мере, я видела еще и стыд, и надежду, и горе, вину и любовь, печаль и блаженство, кухни, сестер и матерей, радость, страх, дождь, Рождество, сады, секс и сон, присутствие и отсутствие, вечеринки. Доброту Патрика. Моя поразительная отталкивающесть и пунктуация, жаждущая внимания.

Теперь я понимала, что у меня когда-то было. У меня было все, чего хотят люди в книгах: дом, деньги, не быть одной – все это в тени того единственного, чего у меня не было. Даже человек, который писал обо мне речи и шел на большие жертвы ради меня, который часами просиживал у кровати, пока я плакала или была без сознания, который сказал, что никогда не изменит своего мнения обо мне, и остался, даже когда узнал, что я лгала ему, который ранил меня ровно настолько, насколько я заслуживала, который залил масло в машину и никогда бы не ушел от меня, если бы я ему не велела.

Это не было моим последним открытием. К тому моменту, как я добралась до последней страницы, то, что я отчаянно хотела его вернуть, вовсе не стало открытием. Им оказалась маленькая, ужасная причина, по которой я потеряла его. Это была не моя болезнь: ничто из того, что я говорила и делала. Я записала ее и закрыла дневник, закончив его, хотя большая часть страницы все еще была пуста, потому что причина, по которой наш брак распался, не заняла даже одной строчки.

В дальнем конце коридора открылся лифт.

Я встала с пола и положила журнал поверх сумки.

Патрик шел ко мне ужасно медленно, или это был такой длинный коридор, что не успел он пройти и половины пути, как я уже не могла вспомнить, как люди стоят. Когда тот, кого ты знаешь лучше всех на свете, кого ты любила и ненавидела и не видела многие месяцы, приближается к тебе, избегая твоего взгляда до последней минуты, а затем улыбается, как будто он не уверен, когда вы виделись, и виделись ли вы вообще, куда тебе девать руки?

* * *

Наш разговор длился две минуты и состоял из путаницы «извини», «привет» и «спасибо», ненужных вопросов и еще более ненужных инструкций насчет замков и того, как их открывать. Все казалось какой-то шуткой. Игрой, чтобы проверить, кому удастся продержаться дольше, притворяясь другим человеком. Никто из нас двоих не сдался, и разговор закончился чередой «ага, отлично». Патрик взял ключ, а я ушла.

Я не осознавала, что вес моей сумки изменился, пока не осталось две станции до конца моего долгого пути домой. Я заглянула в нее, как будто он мог быть там, хотя сумка на моем плече казалась пустой. Его не было на сиденье рядом со мной. Он не выскользнул на пол. Я устроила сцену. Я пыталась открыть двери вагона до того, как поезд остановился на следующей станции, затем протолкалась через толпу на платформе и втиснулась в вагон поезда, который уже отъезжал от другой ее стороны. Он был бы переполнен, даже если бы в нем осталось в два раза меньше людей. Какой-то мужчина покачал головой. Мне было все равно.

На обратном пути поезд постоянно останавливали в туннеле – я осталась стоять, как будто это могло ускорить его, и представляла, что дневник лежит на дорожке где-то между станцией и складом, а какой-то прохожий поднимает его, ищет имя внутри, видит, что имени нет, но все равно забирает его, бросает в первую же урну, возле которой оказывается. Или несет домой. Эта мысль была намного хуже – ощущение, что мое единственное настоящее имущество кладут рядом со стопкой меню из доставок и почтой, которую разберут на кухне, читают его перед телевизором, «еще один забавный отрывок», вслух для незаинтересованного мужа во время рекламы.

* * *

Когда я наконец доехала, дежурный по станции сказал мне, что ничего похожего на дневник ему не приносили, но если мне нужен зонтик, то выбор есть. Я вышла и двинулась обратно к складу тем же путем, которым пришла, переходя дорогу в тех же местах, что и полтора часа назад, все еще с пустыми руками до самого конца пути.

Когда я вошла, работник склада отметил, что я вернулась. Очевидно, не могла насытиться этим местом. Он сидел за своим столом, как и прежде, откинувшись назад, сложив руки за головой, и