Суворов - К. Осипов

— Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом, Лафонтеном; шутками и звериным языком говорил правду. Подобно шуту Балакиреву, который при Петре благодетельствовал России, кривлялся я и корчился. Я пел петухом, пробуждал сонливых; я хотел бы иметь благородную гордость Цезаря, но чуждался бы его пороков.

Долгое время эта своеобразная мимикрия имела успех. Маска простака и чудака сослужила не раз Суворову службу. Но постепенно ее научились распознавать.

— Тот не хитер, кого хитрым считают, — говорил полководец, наивно радуясь, что все судят о нем как о безвредном оригинале.

На самом же деле опытные люди разгадали его уловку. Принц де Линь именовал его Александром Диогеновичем, а Румянцев сардонически заметил:

— Вот человек, который хочет всех уверить, что он глуп, и никто не верит ему.

Мало-помалу принятая на себя Суворовым роль стала доставлять все меньше преимуществ; однако он уже слишком вжился в нее, чтобы под конец жизни менять свое обличье. Теперь, когда его славы никто не мог от него отнять, он имел возможность с большей смелостью выражать свое отношение к людям и обычаям в той форме, какая ему нравилась.

Этим он наносил себе большой вред. Один из суворовских историографов метко выразился: «Обыкновенно ищут в человеке, чтобы он был не только годен на дело, но и удобен для употребления в дело, сплошь да рядом отказываясь от удовлетворяющего первому условию, если он кажется не имеющим второго. Исключения очень редки; исключением служит, например, Петр Великий, у которого ни один годный не был неудобным. Суворов был неудобен вследствие резкой своей оригинальности… А что Суворов-чудак тормозил карьеру Суворову-полководцу и повредил его военной славе, это понятно не только теперь, но было видно и тогда».

В том-то и дело, что Суворов нередко жертвовал карьерой ради возможности сохранить хоть некоторую самостоятельность. А мнение «высшего света» он глубоко презирал, он стоял выше него, как это свойственно подлинно замечательным людям.

Оставаясь наедине с самим собою или будучи в обществе человека, которого он уважал, Суворов сбрасывал свою личину и становился простым, серьезным человеком, чуждым всяких гасконад.

То же случалось, когда ему приходилось представительствовать русскую армию при каких-нибудь торжественных событиях.

— Здесь я не Суворов, а фельдмаршал русский, — пояснил он однажды эту перемену.

Внутренняя жизнь Суворова оставалась загадкой для окружавших его.

Незадолго до его смерти, в 1800 году, он сказал художнику Миллеру, писавшему с него портрет:

— Ваша кисть изобразит видимые черты лица моего, но внутренний человек во мне скрыт… Я бывал мал, бывал велик.

Суворову как человеку были присущи многие отрицательные черты: деспотичность, нетерпимость, пристрастие и т. п.

Однако ни страшные картины войны, ни личные невзгоды, ни постоянный холод внутреннего одиночества не могли запятнать его человеческого достоинства и остудить его горячего, хотя часто ошибавшегося сердца. Мнение о Суворове определялось во многом тем, что в нем не было внешней обходительности, которая в общежитии служит часто основанием для суждения о человеке.

Вспоминая моральный облик Суворова, хочется отнести к нему слова из одной эпитафии, посвященной когда-то другому великому человеку:

Другие лучшими казаться ввек хотят,Он был ввек лучшим, чем казался.

ШВЕЙЦАРСКИЙ ПОХОД

В военной истории человечества нельзя найти столь драматического эпизода, как швейцарский поход Суворова. Все соединилось здесь: ледяная стужа; непроходимые горы и стерегущие бездонные пропасти; энергичный, гораздо более многочисленный враг; отсутствие припасов и одежды; отсутствие патронов; незнание местности и непривычка к горным условиям; наконец, изменническая политика Австрии, сцепление роковых обстоятельств, опрокидывавшее все расчеты, какая-то несчастная звезда, омрачавшая первые шаги армии и преследовавшая ее во все продолжение похода… И, несмотря на это, отряд Суворова не растаял, не погиб, вышел из окружения; полководец перенес все тяготы наравне со своими солдатами, а солдаты проявили такую исполинскую мощь духа, такую стойкость, что их ужасный марш в тесно сжатом кольце врагов поразил всю Европу.

«В Вене ваше последнее чудесное дело удостоивают названием une belle retraite[58]; если бы они умели так ретироваться, то бы давно завоевали всю вселенную», — писал Суворову Растопчин. Противник русских в Швейцарии, любимый наполеоновский маршал Массена, впоследствии с завистью говорил, что отдал бы все свои победы за один швейцарский поход Суворова.

…Когда все старания фельдмаршала отложить поход, не вызывавшийся стратегической обстановкой и к которому совершенно не были готовы русские войска, когда эти старания оказались тщетными, было приступлено к срочному составлению плана новой кампании.

Корпус Римского-Корсакова был расположен впереди Цюриха, вдоль реки Лимата; корпус Готце — по реке Линте и у Валленштадского озера; в Саргансе и дальше до Диссентиса стояли австрийские отряды Елачича и Линкена. Ввиду ухода главных сил эрцгерцога Карла все эти войска в совокупности (45 тысяч человек) составляли лишь немногим более половины французской армии. Прибытие Суворова с 20 тысячами русских солдат до некоторой степени уравновешивало численность с войсками противника, а качество солдат и ореол полководца создавали шансы на успешность борьбы.

Для движения из Италии в Швейцарию имелось несколько путей.

Суворов мог итти в долину верхнего Рейна на соединение с Линкеном, далее — через Кур и Саргане — соединиться с Елачичем и Готце. Протяжение пути до соединения с Готце (от города Таверно) равнялось 170 верстам.

Другой путь вел через Сен-Готардское ущелье в долину Рейсы, к городу Альторфу, оттуда к Швицу на соединение с Римским-Корсаковым и к Гларису — на соединение с Готце. Этот вариант был выгоден тем, что нужно было пройти только 135 верст (от Таверно до Швица), главное же, заняв Швиц, Суворов выходил на фланг и тыл главных сил Массены.

Правда, кружное движение на Кур было легче по местным условиям, и неприятель мог встретиться здесь в менее значительных силах. Но Суворов опасался, что пока он будет совершать этот марш, Массена разобьет корпуса Корсакова и Готце, да и по всему складу его военного дарования ему больше по душе приходился энергичный второй вариант. «Истинное правило военного искусства, — писал он Готце, — прямо напасть на противника, с самой чувствительной для него стороны, а не сходиться, робко пробираясь окольными дорогами, через что самая атака делается многосложною, тогда как дело может быть решено только прямым смелым наступлением». Что касается трудностей пути, то Су воров не мог ясно представить их, потому что ни когда не бывал в тех краях; но вера его в русских солдат была безгранична, и он был убежден, что они преодолеют все трудности, что еще раз «невозможное» станет для них возможным[59].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});