Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

«Ага, вот как! Но граф-то не только министр, а еще и пре­даннейший друг нового Государя. К тому же организовал тай­ное общество (с нас, народовольцев, пример берут!), «Свя­щенную дружину», для того и затеянную, чтобы охранять Александра III, бороться с крамолой скрытными средства­ми, — Тихомиров отпустил ручку детской коляски, поймал на себе вопросительный взгляд жены. — Ишь, скрытно хо­тят. Надеются, что мы не знаем. А нам все известно. Стало быть, бояться нас, почитают «Народную Волю» за силу серь­езную. И хорошо, и славно.»

Лев подмигнул Катюше. Он опять мысленно произносил: «наша партия», «мы, революционеры»; он словно бы напрочь забыл про собственное убеждение: делать дело можно только на месте, в России. Что заниматься революциями издали, из уютной Женевы — глупо и бесчестно. Забыл, что приехал сюда не для того, чтобы «воздействовать» на покинутое оте­чество, а потому что был разбит, не видел смысла в продолже­нии борьбы.

И вот шифровка от Фигнер. От «Верочки-топни-ножкой». Выходило, что эта тайнопись снова превращала безвестного русского эмигранта Василия Игнатьевича Долинского (по поддельному паспорту) в неистового Тигрыча, бредившего заговором и переворотом.

Это оттого, что от Веры? Или она здесь ни при чем?

На него во все глаза смотрели Катюша и Иван. Сердце билось молодо и звонко.

Все случившееся потом походило на кошмерический сон. Кажется, виноват резкий порыв ветра.

Левое переднее колесо детской коляски вдруг перескочи­ло через камень, и прекрасное, прочное швейцарское изде­лие стремительно покатилось вниз, унося по склону малень­кого Сашу — быстрее и быстрее. Дико вскрикнула Катя. Лев рванулся следом, всем умирающим своим существом пони­мая, что уже ничего не успеет сделать.

Воздух стал таким липким и густым, что сквозь него при­ходилось пробиваться, напрягая последние силы. Споткнул­ся, растянулся во весь рост Иван. Тигрыч бежал, падал, рвал брюки о камни. И снова бежал, нелепо вскидывая не раз спа­савшие его ноги. В замутненном сознании тупо застряла, вспыхивала картинка: суворовские солдаты лихо съезжают по альпийскому склону.. К чему это? К чему? Это ведь Сури­ков нарисовал.

Улыбается художник. Тот самый, что написал и «Утро стре­лецкой казни». Секунды набухают, готовые вместить все: и наполненный взрывчатым студнем кровавый день — Про­щеное воскресенье 1 марта 1881-го, и выставку передвиж­ников в гулких академических залах, и картины в тяжелом багете, вздрогнувшие тогда от динамитного удара на Екате­рининском, и двух мальчиков, двух братьев, зависших над новороссийской пропастью, и эту коляску, устремившуюся вниз.

Коляска катилась к каменистому обрыву. Временами она замедляла ход — колеса путались в траве, склон становился более пологим, — а затем снова мчалась, страшно подпрыги­вая на бугорках.

Отменное качество — плотный верх, крепкие рессоры. Еще немного и.

Внизу вскрикнули, затем мелькнули размытые тени. Ко­ляска остановилась. Два прогуливающихся господина без лиц (Лев смотрел и не видел их), спасшие Сашу, вежливо при­подняли шляпы на прощание и ушли, чтобы продолжить про­менады по изумрудным склонам Большого Салева.

Тихомировы долго не могли прийти в себя. Потом стали спускаться. Потрясенная Катя шла осторожно, крепко при­жимая улыбающегося сына к себе. Лев катил коляску. Доб­ровольский, потирая ушибы, рассуждал:

— Один из этих господ — шпион!

— Почему ты знаешь? — машинально спросил Лев.

— А зачем на нем калоши? Ни швейцарцы, ни французы калош не носят.

Льву не хотелось об этом думать. Ни о чем не хотелось ду­мать.

— С твоим приездом, Тигрыч, — не унимался Иван, с удо­вольствием произнося его боевую кличку, — центр борьбы с деспотизмом переместился в Женеву. Нас не оставят в покое. Все эти шпионы, агенты Судейкина.

Через три дня он написал ответ Фигнер: в переговоры всту­пить согласен. Вскоре кокетливая Неонила повезла шиф­ровку в Россию.

Что ж, думал Тигрыч, должно быть, все эти воронцовы-даш­ковы не знают истинного положение дел в «Народной Воле». Не станем их разуверять. В конце концов, у нас есть требова­ния. И мы их предъявим. Мы поторгуемся с правительством.

Но — Саша, Сашенька, сын, что с ним делать? Недели пролетали одна за другой, а ребенок жил без регистрации. Для записи нужны надежные документы родителей, но ни у него, ни у Кати таких не было. Тигрыч уже знал: в Швейца­рии на публике называйся кем угодно, хоть самим Чезаре Ломброзо, только с фальшивым паспортом не попадайся — это уголовное преступление, карается строго.

Помогли Плехановы: познакомили с Эльсницами, эмиг­рантами по какому-то совершенно пустяковому делу. Алек­сандр Эдуардович и свел Льва с местным не то социалистом, не то анархистом Перроном, гражданином как раз той же самой общины — Plain-Palais, где сам он, несмотря на рево­люционное отрицание собственности, все же таковую имел. Анархист взялся за их дело.

Чиновник в мэрии был малословен и хмур. Тихомиров слы­шал, что швейцарцы терпеть не могут бедных русских эмиг­рантов. А за что любить? Ведь по закону ребенок даже самых «беспаспортных» родителей, записанный в мэрии, тотчас приобретает право по достижении совершеннолетия стать гражданином общины, а значит — и гражданином Швейца­рии. Кому ж охота кормить чужаков, поднимать, обучать голь перекатную? Сперва подумалось: наверняка замешана по­литика — боятся радикалов-террористов из России: а то как начнут снаряды взрывать! Вспомнил смех Плеханова: ока­залось, многие соседи по кварталу были уверены, что Георга послал русский Царь исключительно для того, чтобы нару­шить размеренный ход их сытой жизни.

Насчет политики он ошибался. Будь ты хоть трижды при­говоренным к виселице сбежавшим башибузуком, это не имеет значения: плати деньги — запишут, нет денег — ступай себе с Богом.

— Каково име ребионок? — с трудом перевел Перрон воп­рос чиновника.

Тихомиров ответил. Спросили: какие документы удосто­веряют личность родителей? Ну не мелконовский же вид предъявлять, с фотокарточкой жгучего армянина.

— Почему у этих людей нет паспортов? — еще пуще набы­чился чиновник.

— Почему, почему, — передразнил его нетерпеливый анар­хист. — Потому что нет. И все!

— А почему нет — и все?

Это была бы долгая сказка. Сказка про белого бычка, ко­торую спорящие едва ли знали. Все решил приятный шелест ассигнаций: хорошо, что щедрый редактор Шелгунов при­слал первые 100 рублей (300 франков!) — в счет еще не напи­санных статей для журнала «Дело». Складка на чиновничь­ем лбу разгладилась, уши порозовели, и деньги легким дви­жением были сброшены в ящик стола. Сашу зарегистриро­вали.

— Руку даю на отсечение, — брезгливо сощурился Плеха­нов, — этот ваш регистратор вырос в долине верхней Роны.

— Откуда ты знаешь? — удивился обрадованный удачей Тигрыч.

— Болотистая местность, и потому среди населения рас­пространен зоб, сопровождаемый идиотизмом, — пояснил Георг. — Хотя. И здешние тоже идиоты, только зоба нет. В своей сытости достигли предела и застыли на нуле градусов. Еще Карамзин заметил.

Однако долго в Женеве Тихомировым жить не пришлось. Саша переболел коклюшем. Врачи советовали уехать из го­рода, где зимой нередко задувает холодный ветер. Лучшим местом для неокрепшего ребенка называлась уютная дере­вушка Морнэ, теплая, закрытая горами от сырых воздуш­ных потоков, окаймленная виноградниками и огородами. Но это была уже Франция, хотя и до Женевы рукой подать. Они наняли квартиру в небольшом доме, из дверей которого мож­но было спускаться на прогулку в зеленое ущелье, прямо к прозрачной речке Арв.

На новом месте Тигрыча и нашло сообщение: для встречи с ним в Париже из Петербурга выезжает известный критик и публицист Николай Яковлевич Николадзе, который согла­сился от имени правительства войти в переговоры с руково­дителем «Народной Воли».

Все, отступать некуда. Мелькнула беспокойная мысль: а не ловушка ли это? Прогнал прочь: не так-то просто вывезти из Франции стреноженного человека, да еще с кляпом во рту. Потому что без кляпа он будет кричать. И очень громко. Та­ких криков свободная Европа совершенно не выносит.

Он и сам знал, что следовало потребовать от правитель­ства. Но в Париже жила член партийного Исполкома Мария Оловенникова, по первому мужу Ошанина, по второму Ба­ранникова, а по третьему — Полонская. Дворник считал, что эта богатая орловская помещица не любит никого; однако при встрече с Тигрычем она тихо плакала, вспоминая второ­го супруга, своего сильного и ласкового Савку, вместе с Кравчинским убившего шефа жандармов генерала Мезен­цева. Теперь Савка погибал на бессрочной каторге. С Ма­шей Лев и решил посоветоваться.

Словом, в Гранд-Отель к остановившемуся там Николад­зе он шел во всеоружии.

Знаменитый критик ждал его в отдельном кабинете ресто­рана. Сидел важный, натянутый как струна. Тихомирову вдруг стало весело. «Николадзе, нидворадзе. Ни кола, ни дво­ра.» — посмеивался, помнится, Михайловский, намекая на крестьянские корни горячего грузина. Правда, посмеивался в его отсутствие: опасался — может и зарезать, поскольку бесстрашный журналист мнил себя князем древних кавказ­ских кровей.