От Тильзита до Эрфурта - Альберт Вандаль

Верил ли он искренне в возможность достигнуть Индии? В наши дни Россия, чтобы пробраться в глубь Азии и приблизиться к подножию едва доступных гор, в которых расположены проходы в Индию, употребила треть столетия. Провидя пророческим оком это движение России, думал ли Наполеон заставить ее совершить его одним прыжком, по его команде, в силу данного им импульса, предполагая, что она бросится туда вслед за несколькими тысячами французов? Если действительно такова была его надежда, нельзя не остановиться в смущении перед столь дерзновенной мыслью и вместе с тем столь глубоким проникновением в будущее. Правда, союз с Персией делал предприятие менее фантастичным. В девятнадцатом веке агенты и солдаты царя, вынужденные избегать персидской территории, должны были обогнуть ее с севера, пройти через степи Туркестана и могли приблизиться к Индии только после грандиозного обхода. В 1808 г. расположенная на Иранском плоскогорье, занимающем господствующее положение между долиной Евфрата и Индийскими странами, Персия открывала нам более естественный и прямой путь в Индию, тот путь, по которому всегда шли завоеватели и купцы. Но было ли содействие Персии искренним или, по крайней мере, имеющим цену? Как ни симпатизировал нам Фет-Али, правительство его было распущено и своевольно. Его действиями руководила интрига; все зависело от подкупа. Если бы Персия и допустила нас на свою территорию, она, вероятно, возбранила бы доступ к себе нашим союзникам, русским, в которых привыкла видеть опасных врагов.

Эти затруднения не могли ускользнуть от Наполеона, и, однако, несмотря на все это, при чтении его точных и подробных инструкций Гардану ясно видно его намерение наметить этапы будущего похода. В складе его ума всегда выступает одна особенность, которой не следует пренебрегать при оценке столь невероятных проектов. Даже позволяя себе увлекаться ими, он был далек от того, чтобы не признавать за ними рискованного и романтического характера и не в меру обольщать себя возможностью успеха. Но так как его необычайная способность и страсть к математически точному подсчету шансов своих проектов были равны силе его воображения, – явление, быть может, единственное в своем роде, – то как только какой-либо из таких проектов останавливал на себе его внимание, он находил особенное удовольствие представлять его себе в точной, конкретной форме, с правильными очертаниями, с точно определенными линиями, и даже его мечты принимали математическую форму. По тому серьезному вниманию, с каким он изучал поход в Азию, нельзя с достоверностью заключить, что он льстил себя надеждой довести одну из своих армий до Индии, по крайней мере, в одну кампанию. Мысль, которую он лелеял, – как это и обрисовывается в его переписке и подтверждается указаниями современников,[289] – очевидно, была более осуществимой и более практичной.

Когда он думал о приведении в исполнение стремительного движения Франции и России к азиатским странам, его непосредственной целью было не поразить Англию оружием, а причинить ей моральный ущерб, пошатнуть ее престиж и поколебать в ней уверенность в ее безопасности. Для достижения этого результата не было необходимости доходить до Индии, нужно было только доказать, что это возможно. Император имел в виду скорее демонстрацию, чем нападение. По его мнению, достаточно будет нашим колоннам миновать Босфор, чтобы привести в трепет Азию. В безлюдных пустынях этого материка, где слышен малейший шорох, шум наших шагов пробудит бесконечное эхо и донесется до Индии; он вселит надежду в народах и ужас среди их владык. Англия почувствует непрочность своего могущества. Увидя перед собой нацию, которая, перейдя пределы возможного, готовится нанести ей смертельный удар, она испугается нападения, успех которого удвоится благодаря имени Наполеона, вступит для предупреждения нападения в переговоры, и гордыня ее смирится перед столь страшной угрозой.

Вот какие мысли роились в уме Наполеона при его возвращении из Италии; можно предположить, что они часто посещали его за время его долгого пути. 1 января 1808 г., возвратясь в Тюльери, не отдохнув ни минуты, он запирается с Талейраном и проводит в беседе с ним пять часов.[290] Хотя он и позволил князю Беневетскому переменить должность министра на звание вице-кардинала, но, освободив его от других дел, он всегда охотно с ним советовался, посвящал его в важные государственные дела и держал его при себе на случай совещаний по вопросам высшей политики. Их беседы повторялись в течение нескольких дней и не ускользнули от общего внимания. В них он открыл ему оба проекта, – первый, по которому в жертву приносилась Турция, и второй, по которому объектом его операций могла сделаться Индия. Несмотря на возражения Талейрана, он дал заметить, что тот и другой проект его сильно соблазняют.[291]

Однако эти проекты заключали в себе только одну сторону его обширнейших планов, только одну из частей обнимавшей весь мир политической системы. Другие дела поглощали тогда императора, и каждое из них могло быть рассматриваемо им как дело исключительной важности и требующее полного его внимания. В это время он заканчивал и усиливал оккупацию Португалии, посылал новые полки по ту сторону Пиренеев, осторожно вводил свою армию в глубь Испании и потихоньку протягивал к ней руку. В Италии, заняв сперва Этрурию, Парму, Пьяченцы, он решает захватить романские государства и зачинает против главы церкви роковую для его памяти борьбу. Эти многочисленные дела не отрывают его от мыслей о Востоке, и несмотря на то что столько предприятий, начатых и подготовленных, меняют в его уме свой характер, он хочет поставить их в тесную связь, чтобы они дополнили одно другое и взаимно поддерживали друг друга. По его мнению, всех их связывает одна общая идея. Он не рассматривает их каждую в отдельности, но видит в них ряд военных операций, направленных к одной общей цели, совокупность которых должна сломить Англию и повергнуть ее, доведенную до ничтожества, к его ногам. Страстное желание заставить Англию занять подобающее ей место и тем добиться полного мира охватывает его властно, с непреодолимою силой. Оно то подстрекает и одухотворяет его гений, то вводит его в заблуждение, то внушает ему гениальные, глубокие, но чересчур широкие планы, диктует применение чрезвычайных, сверхчеловеческих мер, которые нарушают как обычные законы политики, так и права народов. Сдавив, как в тисках, Германию, веря в возможность обеспечить за собой Россию, которая стоит его стражем на севере, он думает, что пришло время организовать юг Европы для борьбы с морским и колониальным могуществом англичан. Несколько государств на юге из принципа или по недостатку решимости уклоняются еще действовать сообразно его желаниям; их слабость делает их доступными влиянию нашей соперницы. Следует, чтобы они сплотились под его рукой; чтобы не только прекратили всякие сношения с нашими врагами, но и могли быть употреблены в дело против них; чтобы они допустили нас на свою территорию, отреклись от своих симпатий и поднялись против нашего врага. Они должны или исполнять нашу волю, или погибнуть, ибо их средства, их население должны быть использованы для общего дела; их территория должна быть предоставлена нам для свободного прохода до тех мест, которыми владеет или которым угрожает Англия. Распространяя французскую власть на Средиземном море, Наполеон хочет подчинить себе этот обширный бассейн от одного конца до другого для создания одной громадной операционной базы. В основе всего этого лежит та же самая мысль, которая побуждает его направить правое крыло своих сил к Гибралтару, а левое перекинуть по ту сторону Босфора.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});