Тени колоколов - Александр Доронин

От испуга Милославский под ноги бояр скатился. Пока на улицу его выносили, Никон думал, как мысли бояр в нужное русло направить. У царя испортилось настроение, теперь он в гневе, не способен даже собой управлять.

И вновь от никоновского голоса Крестовая палата вздрогнула:

— Любить себя выше государственных дел — предательству подобно!

* * *

К Ладоге-озеру было отправлено восемьдесят семь подвод с продовольствием, оружием, порохом. Из Малороссии с нерадостным известием вернулся Артамон Матвеев, посланный для заключения договора о дружбе с Иваном Выговским и Мартыном Пушкарем. Какие уж там переговоры! После смерти Богдана Хмельницкого оба лезли в гетманы. Вернувшийся из Польши Василий Золотаренко тоже боролся за это место. Пришлось Матвееву вмешаться.

В Киеве на Раде он объявил, что Алексей Михайлович, Государь Всея Руси, и святейший Патриарх Никон желают видеть нового гетмана и нового митрополита. А избрать их доверяют Раде. Это был поистине хитрый дипломатический ход. Ведь Матвеев заранее всем верным людям поведал о своих пристрастиях.

Митрополитом единодушно избрали Дионисия Балабана. А вот за булаву гетмана долго дрались. Пушкарь со своим войском жил в Полтаве, Выговской — в Переяславле. Даже слух прошел: Пушкарь за Выговским гоняется, думает застрелитъ его. Если это выйдет, такой пожар поднимется — и русским несдобровать.

Артамон Матвеев, утвержденный в ранге «особого царского посланника», в Киев прибыл с полком князя Шереметьева. Стрельцы окружили главную площадь плотным кольцом и в круг членов Рады пускали без оружия. Боялись, что подерутся, в ход пустят ножи и пищали. На площадь вынесли стол, положили на него Евангелие, икону и крест, московский архиерей зорко следил за порядком.

Больше всех голосов набрал Выговской. Да и вполне понятно. Бывший писарь Хмельницкого, он был головою многочисленной шляхты, а в Раде в основном были паны да воеводы.

После выборов начались праздничные гулянья. Вначале украинцы угощали гостей, затем — русские хозяев. Неожиданно в разгар празднования от Пушкаря привезли послание. Полковник, бывшая правая рука Хмельницкого, просил собрать Раду в Дубне.

Вестовому Артамон Матвеев сказал, что гетманы и митрополит уже избраны всенародно. Тот прыгнул на своего рысака и зло крикнул, что, мол, этого Пушкарь так не оставит. Матвеев, тревожась, вызвал Выговского, чтобы поговорить на прощанье. Передал новому гетману указ Алексея Михайловича о разделении Малороссии на воеводства. Выговской презрительно бросил бумагу под ноги:

— Я Москве не присягал, это Богдан сделал, потому и указы не буду выполнять. Вот поеду в Москву, посмотрю в светлые очи государя, пойму, за кого он, тогда и решим… — И, гремя саблей, гордо вышел вон.

Войску Шереметьева пришлось задержаться. Если бы уехали — брат брата перерезал бы… Такая бы драка была! Не приведи Господь… Недаром спустя неделю Пушкарь в Киев царя и Патриарха приглашал, чтоб разобраться. Услышав об этом, Выговской вновь продался Польше. Сколько зря людей было потеряно, денег и времени!..

Об этом Никон сегодня и разговаривал с царем. Тот одно твердил:

— Много грехов у нас!.. — И стоял на стороне бояр, совсем не думающих о стране.

Из-за нехватки денег и людей остановилось и строительство Нового Иерусалима. Кругом одни беды!

* * *

Вернувшемуся от государя Никону Арсений Грек сообщил: — Иван Разумов приезжал, в гости тебя зовет, ибо завтра он на родину уезжает…

Ивана Никитича Разумова Никон с детства знает. Он из Нижнего Новгорода, на всю округу известный купец. Четыре судна держит, несколько лавок поставил в сердце самой Москвы, здесь же выстроил себе хоромы. Неженатый, живет с единственной сестрой, красота которой восхищает всю столицу.

«Давно с ним не встречался, возможно, и деньжат на новостройку подарит. Придется навестить», — устало подумал он про себя.

Купец жил на Арбате, туда недалече, да без караула не поедешь. Взял десять стрельцов.

Иван Разумов встретил Патриарха радушно, поклонился ему и поцеловал руку. Раньше такого между ними не было. Да ведь теперь Никон Патриарх, а не колычевский батюшка. Из Колычева родом и Иван Никитич, не раз за одним столом сиживали. Отец уже тогда держал лавку, сын дальше пошел, много богатства нажил… Ныне он денежные горы перелопачивает…

Вошли в горницу. Она вся в иконах. Посередине — резной стол дубовый, вдоль стен расставлены мягкие лавки.

— Вот и богатство мое, святейший! — засмеялся хозяин и посадил гостя на самое почетное место — под образа.

Долго вели они тихую беседу о родных селах, о близких обоим людях, о том о сем. Время к вечеру, а купец всё ещё не раскрывал свою душу. «Как сорока стрекочет. Хитер. В отца пошел», — Никону вспомнился старик Разумов, давно покоящийся на колычевском кладбище. Тот и гнилую рыбу умудрялся продать. Сельчане шапки перед ним снимали. Теперь вот и сын хочет обвести его вокруг пальца. «Врешь, не обманешь!» — про себя засмеялся Патриарх. И строго спросил:

— Ты берешь в руки Новый Завет?

— Это дело духовника, святейший. Держу в руках эту большую книгу, да заглянуть в нее некогда, прости грешного!

— Принеси-ка ее, я тебе отдельные главы прочитаю, и ты поймешь, в чем счастье человеческое.

Из задней комнаты купец вынес толстую книгу, протянул ее гостю. Тот одним взмахом пальца нашел нужное место и певуче начал читать: «Но есть среди вас некоторые неверующие. Ибо Иисус от начала знал, кто суть неверующие, и кто предаст Его. И сказал: для того-то и говорил Я вам, что никто не может придти ко Мне, если то не дано будет ему от Отца Моего»*.

От громкого голоса Патриарха дрожали настольные подсвечники, испуганно металось пламя свечей. Иван Никитич сидел надутой жабой: салом заплывшие плечи, живот с огромное корыто, нос с молотило. Патриарха слушал, хмыкая и кряхтя, подмигивал, словно играл с ним.

Никон понизил голос и прочел уже по памяти, не заглядывая в книгу:

«Опять говорил Иисус народу и сказал им: Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни».

В эту минуту дверь приоткрылась и в нее заглянула девушка — сестра купца.

— Что тебе, Мария? — строго спросил Разумов. Никон, разглядывая ее красивое, словно иконописное, лицо, ласково улыбнулся ей.

— Принести вам закусить? — спросила, густо краснея.

— Зачем спрашиваешь? — одернул ее Иван Никитич. — Стол давно бы приготовила. — Повернулся к гостю, добавил: — Ты уж, святейший, прости… Плохой я хозяин, а хозяйка и того хуже — молода, неразумна.

Дверь захлопнулась. Девушка, стуча каблучками, побежала на кухню. Никон закрыл книгу и поправил рясу на коленях.

— Это не беда, была бы душа чиста, а мудрости жизнь научит… Да вот ещё Святое Благовествование*. Читай его.

— Мудрая книга, святейший. Ох, какая мудрая! — начал хвалить купец. — Всё то, что в ней описано — чистая правда…

— Ты, Иван Никитич, давно из Нижнего? — чтоб сменить тему беседы, спросил Никон. — Теперь, знамо, край родимый совсем изменился. — Помолчал, вновь добавил: — Сейчас туда полетел бы, да некогда.

— Ещё бы! — согласился Разумов. — Вон на тебе бремя какое, святейший. Целой страной управляешь. Никон молчал. И купец смело продолжил:

— С Нижним ничего не случилось — всё ширится. И Волга, и Ока всё так же дружат, качают лодки и баржи, кормят рыбой. Мои же суда на Москве-реке не умещаются.

— Наслышан, наслышан, что богат ты, — Никону не понравилось сказанное купцом. Это был прямой намек на то, что Патриарху родные места не нужны, он доволен своей жизнью в Москве. — Ладно, когда-нибудь навещу Вильдеманово. На днях с мордвою виделся, так сердце до сих пор ноет… — Никон уже пожалел, что пришел сюда, вот даже и оправдываться приходится. Он и сам, конечно, не нищий, золота до смерти хватит, да ведь ни за какие деньги не купишь счастья ощутить на своем лице волжский ветер… Впрочем, зачем в этом купцу признаваться? И он вслух сказал:

— Человек, Иван Никитич, на муравья похож: всё выше и выше строит свое гнездо. Зачем — и сам не ведает.

— Всё учишь меня, Святейший? — хитро улыбнулся Разумов.

— А ты в корень жизни смотри! — возвысил голос Никон. — Почему церквам не помогаешь? На что деньги тратить — бездетный ведь? Для Марии копишь? Приведет зятя, когда постареешь — за ноги на улицу выбросят!

Жирное тело купца студнем задрожало. Скривив губы, он ждал, что гость дальше скажет. Но Никон умолк, и он зло бросил:

— Душу терзаешь, святейший! Для церквей не жалел я денег. Новому Иерусалиму не давал — это чистая правда. Не успел, за это прости! Придет время — помогу…

Никон хотел обидеться, но не успел: двери распахнулись, и вошла вереница слуг. Они несли кушанья, баклаги с вином… «Это хорошо, вовремя пришли, — подумал Никон. — Негоже ссориться с земляком». Правда, с одним земляком они по гроб жизни враги. Аввакум — это черт двурогий, а не земляк… И вновь задумался о купце: «Одним лаем и собака себя не прокормит. Хитрее надо быть! Вон как купец со мной играет, словно и не Патриарх рядом, а монах-беглец. Выходит, богатство только к греху приводит…».