История России с древнейших времен. Книга VIII. 1703 — начало 20-х годов XVIII века - Сергей Соловьев

В Дании те же выжидания, чем кончится поход Карла в Малороссию? К копенгагенскому двору был отправлен князь Василий Лукич Долгорукий. Датские министры под разными предлогами долго не хотели вступить с ним в конференцию. «По-видимому, — писал Долгорукий, — не без труда склонить здешний двор к желанному царским величеством делу: первая причина та, что король человек не военный и настращенный войною; другая причина, что половина тайных советников против войны, потому что деревни их находятся в Голштинии, и если война начнется, то они первые будут разорены; главная же причина — неимение денег». Когда наконец Долгорукий добился конференции, то на его предложение начать войну против шведов все министры единогласно отвечали: «Три причины не позволяют нам вступить в эту войну: 1) боимся англичан и голландцев; если мы завоюем что-нибудь у шведов, то англичане и голландцы отнимут это у нас и отдадут опять шведам, да еще с нашими убытками. 2) У нас нет денег. 3) Боимся, что король шведский, оставя войну в Польше, обратится на нас и царское величество в то время нас покинет». Но понятно, что в Дании желали успеха царю и радовались, слыша о затруднительном положении Карла XII. В сентябре 1708 года Матвеев писал из Гаги: «Приехал сюда из Дании тайный советник королевский барон Дейлер, был у меня и имел пространный разговор, говорил, что царскому величеству необходимо не упускать никакого полезного и способного случая к нанесению вреда неприятелю, который находится в таком бедственном положении, что изъяснить нельзя. Не надобно вступать с ним в генеральный бой, но особыми партиями утеснять и тем в конечную руину привесть, что сделать легко с такими многочисленными свежими войсками, какие у его царского величества. При крайней скудости швед лошадьми весьма опал; из войска его побег ратным людям беспрестанный, и никаким образом он, в краях тех пустых и безлюдных, ни людей к себе собрать не может, ни денег, чем их содержать, там не найдет, и этим он, швед, сам себя вводит в конечное бедство». После победы под Лесным начались опять конференции: Долгорукий предлагал, кроме вспомогательных войск, деньги: 300000 ефимков на первый год и 100000 ежегодно на все время войны. Датские министры отвечали, что этих денег мало, снаряжение флота очень дорого стоит. Король был за границею, и это обстоятельство затягивало дело. Долгорукий писал: «Зело бы нужно хоть малую дачу здешним министрам прислать; всего их четыре человека, а дать надобно только троим, потому что они уговаривают короля к войне, а четвертый, Лент, отговаривает».

Но до решительного оборота военных дел в Малороссии трудно было надеяться достигнуть чего-нибудь в Копенгагене, даже и по средством дач. Дачи, и немалые, нужны были на юге, в Константинополе, в страшный 1708 год, когда кроме шведа бунт кипел на юге России. Головкин писал Толстому, чтоб трудился и разведывал о тамошнем состоянии и писал: более всего смотрел бы теперь, чтоб Порта не позволила татарам начать неприятельские действия против России; также домогался бы, чтоб Порта послала запрещение Юсуф-паше силистрийскому подавать какие-нибудь поводы к подозрению стороне царского величества. «Юсуф-паше, — отвечал Толстой, — давно и не один указ послан, чтоб он не смел затевать ничего противного России, а как он там поступает, того мне знать нельзя». В России хотели всякими способами ласкать Порту; искали всюду, нет ли где пленных татар и турок, чтоб возвратить их на родину. Толстой не одобрял этих вредных, по его мнению, приемов с турками, которые могли увидать в подобных заискиваниях признаки страха. Визирь засадил в тюрьму русских купцов, торговавших иконами, и не выпускал их по требованию русского посла. «Когда визирь отдаст мне иконников, — писал Толстой Головкину, — тогда, и то если нельзя будет отделаться иначе, объявлю Порте, что царское величество изволяет послать в дар султану старых полоняников, не по обязанности, но по благоволению своему, для большей любви». Для визиря прислан был мех лисий загривчатый черный; Толстой и об этом подарке писал, что теперь отдавать его непристойно, а надобно помедлить: или визирь станет поступать ласковее, или злый зле погибнет, и мех пригодится на будущее время. «Король шведский, — доносил Толстой, — всячески промышляет, чтоб каким-нибудь образом сочинить с турками любовь, но до сих пор турки об этом нерадят и татарам враждовать с Россиею не позволяют. О бунтовщике, воре Булавине буду здесь смотреть прилежно, и если оная ребеллия вскоре не пресечется, боюсь, чтоб не задалась какая трудность, потому что турки об этом знают и радуются; впрочем, явно ничего не предпринимают в пользу бунтовщиков, и от воров явных присылок сюда нет». В конце 1708 года Толстой писал, что турки начинают с ним поступать суровейше ; с другой стороны, писал, что посол французский в происках своих, кажется, как будто немного ослабел. «А впредь что от него явится — бог весть; впрочем, если и будут от него происки, то не будет иметь себе помощников: потому что кто были у него приятели из ближних султанских людей, так всех я удовольствовал, и не будут ему помогать».

В начале 1709 года Толстой сообщил Головкину утешную ведомость: начавшиеся было противные замыслы пресечены и после конференции, которую он, Толстой, имел с великим визирем, утверждено было сохранение мирных договоров без нарушения: «Извольте быть безопасны от турок и татар на будущую весну; разве татары только какие-нибудь малые набеги сделают воровски. Уповаю, что и вор Мазепа не может здесь ничего сделать к своей пользе. Ваше сиятельство мне повелеваете не жалеть и превеликих иждивений, и своей последней копейки, только не допускать Порту к разрушению мира: поставляю свидетелем всемогущего, если случится дело, требующее иждивений, то хоть в одной рубашке останусь — ничего не пожалею, но теперь больших иждивений давать уже не для чего; один подарок надобно было дать, и я дал своих 2000 золотых червонных». Старых полоняников Толстой счел нужным отдать туркам. «Пока этого довольно, — писал он Головкину, — и черную шубу визирю подожду отдавать, она пригодится в другом каком-нибудь случае вперед, потому что неизвестно, что будет. Отдача невольников понудила визиря в лучшую со мною вступить любовь, понеже вельми ему сие приятно».

11 апреля Толстой донес: «4 числа получил я ведомость о злых замыслах козаков запорожских: прислали к крымскому хану просить, чтоб их принял под свой протекцион, о чем хан известил Порту; от себя доношу, что ни малого о том не извольте иметь сомнения; сколько мне бог помогает, тружусь усердно и уповаю на бога, что Порта к соблазнам таких плутов не склонится». В награду за труды Толстой получил персону царскую, диамантами обложенную, и 20 апреля донес о происках Мазепы: приехали татары из Крыма с объявлением к Порте, что Мазепа просит хана вступить в козацкую землю со всею ордою и помочь козакам освободиться из-под ига московского, за что обещает хану давать ежегодно из козацкой земли прежнюю дачу, которая шла в Крым из Москвы; крепость Каменный Затон до основания разорить; король польский Станислав заплатит за все прошлые годы, за которые ничего не присылали в Крым; король шведский обещает также богатые дары; писал Мазепа не от одного себя, но ото всей козацкой земли, и хотя теперь козаки, по-видимому, находятся в подданстве московском, однако с ним, Мазепою, все единомышленны. И тут Толстой писал: «Уповаю на бога, что оный клятвопреступник, паче же богоотступник не может при сем дворе предуспеть злобными своими возмущениями». Мазепа писал и к Юсуф-паше силистрийскому с просьбою придти к ним на помощь с войском; турецкого пашу побуждал он не обещаниями, но стращал опасностями со стороны Москвы: «Узнаете, что Москва простирает свои замыслы не на один Крым, но и на царство Оттоманское». Но Юсуф-паша был задарен с русской стороны собольим мехом в тысячу рублей и давал знать Порте, что шведские дела в дурном положении, притом же у Юсуфа с крымским ханом была сильная вражда, и потому не могли они действовать дружно. Крымский хан писал, что запорожские козаки просятся в его протекцию; Юсуф-паша доносил, что они поддались шведскому королю; Толстой твердил, что они находятся в подданстве царском, кроме немногих, прельщенных Мазепою. Порта не знала, кому и чему верить.

Несмотря на равнодушие Порты, крымский хан не переставал придумывать средства как-нибудь столкнуть ее враждебно с Россиею и добыть хотя что-нибудь из затруднительного положения царя: он писал Порте, что татары не могут быть безопасны при существовании крепости Каменного Затона и что теперь самое благоприятное время потребовать от Москвы ее разорения, с угрозою, что в случае отказа хан присоединится к шведам со всею ордою. Но и эта попытка не удалась: хан получил указ от султана не затевать ничего, что противно мирным договорам с Москвою. Придумано было еще средство, которое могло иметь успех только в Турции. 10 июля Толстой писал: «Приключились удивления достойные здесь вещи: писали к Порте из пограничных мест паши, что царское величество изволил придти в Азов будто для начатия войны с турками, и вооружил в Азове многие бастименты с великим поспешением, и многие воинские припасы приготовляют. Ведомости эти скоро здесь разгласились по всему Константинополю и так возмутили здешний народ, что если б подробно все доносить, мало было бы и целой дести бумаги; кратко доношу, что многие турки от страха начали было из Константинополя бежать в Азию; по улицам и рынкам кричали, что флот морской московский пришел уже во Фракийское гирло, и едва не вспыхнул бунт против султана и визиря, также против меня, потому что многие турки из поморских мест с Черного моря прибежали в Константинополь с женами и детьми, покинув домы. Так как их флота морская вся на Белом (Мраморном) море, то с необыкновенною скоростию начали вооружать торговые бастименты и малые галиоты и послали на Белое море за капитан-пашею, чтоб немедленно возвратился с флотом в Константинополь. Потом мало-помалу все усмирилось, и я, повидавшись с визирем, уверил его, что все эти ведомости ложные».