Осколок - Диана Мортеньес

С трудом взяв себя в руки, оделась (вытираться даже не пришлось, пока размышляла — высохла). Выйдя в коридор, метнулась в свою комнату и замкнулась. Может быть, кто-то случайно задел рукой занавеску, вот она и заколыхалась?

На следующий день, вернувшись с пляжа, за ужином спросила у мамы, была ли она вчера поздно вечером на кухне. Мама сказала, что нет.

Душ принимала в кабинах на пляже, там же и голову вымыла, там души, как в бассейнах — отдельной комнаткой. А дома, зайдя в ванную умываться и чистить зубы, уже не доверяла никому, даже сквозняку, и все время глаз не сводила с зеркала во весь рост, которое как раз отражало часть окна за ее спиной. Закончив свои дела, задернула полиэтиленовую шторку, включила воду в душе (холодную, чтобы не запотевало зеркало) и села на крышку унитаза — ждать.

Видимо, сквозняк ориентируется на шум воды. Наташа ни секунды не смотрела мимо — только в зеркало, в отражение окна. Чьи-то пальцы аккуратно оттянули занавесочку и, заметив, что никого в ванне нет, исчезли. А занавесочка заколыхалась, как отпущенная пружинка… В горле пересохло. Наташа зажала рот ладонью, и по ее щекам ливнем полились слезы. Это ощущение беспомощности — окно не открывается, а занавеска — с той стороны. Здесь никак не скроешься. И какой бы стороной она ни стояла к зрителю, он всегда видит ее и с другой стороны — в зеркале.

Плакала и по-прежнему взгляд не сводила с отражения. Между ней и окном была душевая полиэтиленовая шторка, чтобы вода не брызгала на пол, и Наташа изо всех сил сквозь слезы вглядывалась в зеркало — в единственный источник информации. Снова чувствовала вчерашнюю дрожь, такой лихорадочный озноб, и ужасалась — теперь альтернативных «а может…» больше нет. Не понимала, хорошо это или плохо — такая определенность.

Через какое-то время настойчивый наблюдатель снова приоткрыл занавесочку. Наташа долю секунды не могла в это поверить, но резко бросилась отражению наперерез — заглянуть в глаза обладателю пальцев… И не успела. Занавесочка вновь заколыхалась, и послышалось, как на кухне кто-то отодвигает стул обратно под стол. На кухне даже свет не включен. Законных, нравственных перемещений в темноте быть не может…

Всеми фибрами души чувствовалось, что это отец. Может, поэтому мама и не допускает никогда совместных ужинов втроем: всегда либо сперва покормит дочь, а потом зовет на ужин мужа; либо кушает вместе с Наташей, а мужа кормит в другое время. Мама ревнует, об этом еще Максим зимой сказал, но Наташе и в голову не приходило, что у маминой ревности есть настоящие причины…

Сердце разрывалось на части! Наташа уже, даже идя в туалет на несколько секунд, задергивала штору в душе, чтобы ее не было видно в окно. И даже когда никого, кроме нее, не было дома! Началась мания преследования: Наташа выискивала в своей комнате скрытые камеры, которые отец наверняка установил в ее отсутствие; боялась раздеваться и раздевалась, лишь спрятавшись под простыней; думала, что зеркало трельяжа — прозрачное, и некто наблюдает ее с противоположной стороны. Заглянула за трельяж — там была только стена, оклеенная обоями, но Наташу это не переубедило.

Каждый вечер выслеживала в ванной своего противника, и каждый вечер видела подтверждение своим догадкам. Стоя около умывальника, снова заметив наблюдателя, протянула руку за шторку и показала ему кулак. Совершенно достоверно увидела, что напугала шпиона. Думала, что он больше так поступать не станет. Но ошиблась.

Переносить его подглядывания с каждым днем становилось все проще — Наташа уже обходилась без слез, хотя по-прежнему избегала купаться дома. Позже явственно разглядела в отражении светлые короткие волосы зрителя, и все сомнения отпали.

Написала на листке бумаги «Прекрати, папа!», брала эту бумажку с собой в душ и прикрепляла на шторку прищепками: заглянув с кухни в окно, он непременно увидит эту записку, Наташа проверяла. И он видел. Даже читал: несмотря на отсутствие голого тела в ванне, пальцы дольше обычного продержали занавесочку.

Потом мама вошла на кухню, и за шумом воды Наташа четко расслышала ее командный голос кому-то: «Ты что здесь делаешь? Ты чего сюда бегаешь так часто?!»

* * *

— Макс, подожди секунду!

Наташа ждала любимого на его привычном месте стоянки возле клуба, но он вышел немного с другой стороны: оставил машину в теньке. Подошел к ней с радостью, все-таки, перезваниваться с ней время от времени — это слишком мало.

— Ты меня караулишь? — улыбнулся он ей довольно. — Хочешь пройти в клуб на халяву?

— Нет, — смущенно призналась девушка. И была счастлива от встречи с ним, и до сих пор не могла быть счастливой из-за папы. — Макс, мне надо с тобой поговорить.

— Да? О чем?

— Я твоя девушка? — спросила Наташа чуть ли не со слезами на глазах.

— Ну, не знаю, — пожал парень плечами под тонкой цветастой рубашкой. — Пожалуй, еще нет. Я пока не уверен, что имею право рассчитывать на твою верность.

— Я не о верности хотела поговорить, — сказала Наташа с упреком. — Мы с тобой хотя бы друзья? Секс ведь не помеха дружбе? Да?

Макс вздохнул и улыбнулся:

— Секс — помеха дружбе. Почти всегда. Что случилось?

— Ты торопишься?

— Нет.

Наташа грустно опустила голову и шагнула в тень огромного платана. Улица называется Курортный проспект. «Проспектом», пожалуй, называют улицы значительно шире, но Курортный — вроде как самая главная автомобильная дорога в городе. А остановка — «Платановая аллея». Наташа была крохой — три года — мама брала ее с собой на Первомайскую демонстрацию. Даже фотография есть, черно-белая, где они с мамой нарядные точно на этом же месте. Мама держит малышку за ручку, а в другой руке у Натуси ниточки с воздушными шариками. Никогда уже не узнать, какого цвета они были… Детство прошло. Макс шагнул под платан вслед за девушкой.

— Отец подглядывает за мной, когда я в душе, — призналась она и отчего-то покраснела (Макс удивленно приподнял бровь). — Я уже две недели дома не купаюсь, только в санатории, беру с собой шампуни, чтоб голову там мыть… Кажется, он и раньше это делал, только я не замечала раньше… — Наташа всхлипнула и, гордо подняв нос повыше, прищурившись, отвернулась (Макс изменился в лице, похоже, ему это было еще неприятней, чем ей). — Каждый день я его поджидаю, и он непременно подглядывает, — бормотала Наташа. — Он знает, что я его обнаружила, но это ничего не изменило… — и вдруг, как в омут с головой, попросила: — Макс, забери меня к себе домой! Я больше не могу жить с родителями!

Он размышлял целых восемь секунд! Так мало — и так много! Смотрел Наташе четко в глаза, а она, как всегда, не знала, что в его синих глазах, какая мысль?