Огнем и мечом (пер. Владимир Высоцкий) - Генрик Сенкевич

— Мосци-пане, — сказал он шепотом Скшетускому, точно боясь, как бы кто-нибудь не подслушал.

— Что скажете?

— Скажите, гусары первые ударят?

— Вы говорили, будто вы старый воин, а не знаете, что гусар всегда берегут для решительного момента битвы, когда неприятель больше всего напрягает свои силы.

— Знаю, знаю, я хотел только убедиться.

Настало минутное молчание. Заглоба еще больше понизил голос и спросил опять:

— Это Кривонос со всем своим войском?

— Да.

— А сколько он ведет?

— Вместе с чернью шестьдесят тысяч человек.

— Ох, черт возьми! — сказал пан Заглоба.

Скшетуский усмехнулся в усы.

— Не думайте, ваць-пане, что я боюсь, — шептал Заглоба, — но у меня одышка, и я не люблю толкотни, потому что жарко, а когда жарко, то я уже никуда не гожусь. Другое дело — поединок! Тут можно пустить в дело фортели, а на войне не до фортелей! Выигрывают руки, а не голова, тут я дурак перед Подбипентой! У меня теперь на брюхе двести дукатов, подаренных мне князем, но верьте, что я предпочел бы, чтобы брюхо было у меня теперь где-нибудь в другом месте. Не люблю я этих больших сражений! Черт их побери!

— Ничего с вами не будет, только подбодритесь.

— Подбодриться? Я боюсь только, как бы мой пыл не победил во мне рассудительности, так как я слишком горяч. К тому же мне был дурной знак: когда мы сидели у костра, упало две звезды. Почем знать, может быть, одна из них — моя…

— За доброе дело Бог наградит вас и сохранит вам жизнь.

— Только бы он не вздумал торопиться с наградой.

— Почему же вы не остались тогда в лагере?

— Я думал, что при войске безопаснее.

— Так и есть: увидите, что нет ничего страшного. Мы уже привыкли, а привычка — вторая натура. Вот уже Случь и Вишоватый пруд.

Действительно, вдали засверкали воды Вишоватого пруда, отделенные длинной плотиной от Случи; вся линия войск остановилась.

— Что, уже началось? — спросил Заглоба.

— Князь будет строить войска, — ответил Скшетуский.

— Не люблю я давки! Повторяю вам, не люблю!

— Гусары, на правое крыло! — раздался голос адъютанта, присланного князем к Скшетускому.

Уже совсем рассвело. Луна побледнела при блеске восходящего солнца; золотистые лучи его играли на гусарских копьях, и казалось, что над рыцарями горят тысячи свечей.

Когда войска построились, они, уже не скрываясь, громко запели, и мощная песня полетела по росе, ударилась о стену леса и поднялась ввысь.

Наконец зачернел и другой берег пруда, покрытый тучами казаков; полки шли за полками: запорожская конница, вооруженная длинными пиками, пехота с самопалами и, наконец, море мужиков с цепами, косами и вилами.

За ними виднелся, как в тумане, громадный табор, точно движущийся город. Скрип тысячи телег и ржанье лошадей долетали до слуха княжеских солдат. Но казаки шли без обычных криков и шума и остановились по другую сторону плотины. Некоторое время оба войска молча всматривались друг в друга. Пан Заглоба все время не отходил от Скшетуского и, глядя на это море людей, ворчал:

— Иисусе Христе, зачем ты создал столько этого хамья! Это, верно, сам Хмельницкий со всей чернью и всеми вшами… Ну скажите, не безобразие ли это? Они нас шапками закидают. А как хорошо бывало прежде на Украине! Прут и прут! Чтоб вас черти в ад такой толпой гнали! И все это на нашу голову! Чтоб их чума задушила!

— Не ругайтесь, сегодня воскресенье!

— Да, правда, сегодня воскресенье, лучше о Боге подумать. "Отче наш, иже еси на небеси!.." Не жди от этих мерзавцев никакого уважения!.. "Да святится имя твое…" Что здесь будет на этой плотине? "Да приидет царствие твое…" У меня уж дух захватило! "Да будет воля твоя…" Чтоб они подохли, разбойники! Посмотрите-ка, что это?

Отряд в несколько сот человек отделился от черной массы и беспорядочно подъехал к плотине.

— Это застрельщики, — сказал Скшетуский, — а сейчас и наши к ним выедут.

— Значит, непременно будет битва?

— Уж как бог свят!

— Черт побери! — Досаде пана Заглобы не было предела. — Да и вы тоже смотрите на это, как на представление, — крикнул он сердито Скшетускому, — как будто дело идет не о вашей шкуре!

— Мы уже привыкли, я говорил.

— И вы тоже поедете на этот поединок?

— Не пристало рыцарям лучших отрядов биться на поединках с таким неприятелем; кто ценит свое достоинство, не делает этого. Впрочем, теперь никто не думает о своем достоинстве.

— Вот идут и наши! — воскликнул Заглоба, увидев красную линию драгун Володыевского, спускавшихся рысью к плотине.

За ними двинулось по нескольку десятков охотников от каждого полка. Между прочими пошли: рыжий Вершул, Кушель, Понятовский, двое Карвичей, а из гусар — пан Лонгин Подбипента.

Расстояние между двумя отрядами значительно уменьшилось.

— Вы увидите сейчас прекрасное зрелище, — сказал Скшетуский пану Заглобе. — Заметьте в особенности Володыевского и Подбипенту. Это великие рыцари. Вы их видите?

— Вижу.

— Смотрите, сами разохотитесь.

XXXI

Воины с обеих сторон, приблизившись друг к другу, начали прежде всего ругаться.

— Подходите! Подходите! Сейчас мы накормим собак вашей падалью! — кричали княжеские солдаты.

— Вашу и собаки есть не станут!

— Сгниете в этом пруду, разбойники!

— Кому на роду написано, тот и сгниет. Скорей вас рыбы съедят!

— Вилами навоз сгребать, хамы! Это вам больше пристало, чем сабля!

— Мы-то хамы, а сынки наши будут шляхтой, когда родятся от ваших паненок!

Какой-то казак, должно быть заднепровский, вышел вперед и, приложив руки ко рту, громко крикнул:

— У князя две племянницы! Скажите ему, чтобы прислал их Кривоносу. У пана Володыевского даже в глазах потемнело от бешенства, когда он

услышал эту дерзость, и он в ту же минуту бросился на запорожца.

Увидал его Скшетуский, стоявший на правом фланге, издали и крикнул Заглобе:

— Володыевский летит, Володыевский, смотрите! Вон там!

— Вижу! — воскликнул пан Заглоба. — Он уже напал на него! Уже бьются! Раз, два! Вижу прекрасно! Ого, готово! Ну и мастер, черт его возьми!..

И действительно, после второго удара казак упал на землю, точно пораженный громом, головой к своим; это было дурной приметой.

Но вот выскочил другой казак, в красном кунтуше, снятом, верно, с какого-нибудь шляхтича. Он напал на Володыевского немного сбоку, но лошадь его споткнулась как раз в ту минуту, когда он хотел нанести удар. Пан Володыевский повернулся к нему, и тогда-то и можно было видеть все его мастерство: он только слегка шевельнул рукой, делая мягкое, легкое, почти незаметное движение, и сабля запорожца уже полетела вверх, а пан Володыевский схватил его за шиворот и потащил вместе с лошадью к своим.

— Братцы родные, спасайте! — кричал пленник.

Но не сопротивлялся, зная, что сейчас же будет заколот саблей; он даже торопил коня и бил его ногами — Володыевский тащил его, как волк козу.

Увидев это, с обеих сторон вышло еще по нескольку воинов, так как больше не могло поместиться на узкой плотине. Враги набросились друг на друга поодиночке. Человек на человека, лошадь на лошадь, сабля на саблю — и на это дивное зрелище ряда поединков оба войска смотрели с величайшим любопытством, стараясь судить по ним о дальнейшем ходе битвы. Утреннее солнце освещало сражающихся: воздух был так прозрачен, что можно было даже различить лица с обеих сторон. Издали это единоборство можно было принять за турнир или забаву. Лишь порой то лошадь вырывалась из толпы без всадника, то всадник падал с плотины в воду, которая разлеталась золотыми брызгами, а потом расходилась кругами все дальше и дальше.

При виде подвигов своих товарищей у солдат сильнее бились сердца и являлась охота к бою. Каждый слал пожелания своим; вдруг пан Скшетуский всплеснул руками и крикнул:

— Вершул погиб! Упал с лошади, смотрите, он сидел вот на этой белой.

Но Вершул не погиб, хотя действительно упал вместе с лошадью; его опрокинул Пульян, бывший казак князя Еремии, теперь второй после Кривоноса вождь запорожцев. Он был знаменитым застрельщиком, никогда не упускавшим случая показать себя. Он был так силен, что легко ломал две подковы сразу, и слыл непобедимым в единоборстве. Опрокинув Вершула, он бросился на бравого офицера Курошляхтича и разрубил его почти надвое до седла.

Все в ужасе бросились в сторону, а пан Лонгин повернул к нему свою ин-фляндскую кобылу.

— Погибнешь! — крикнул Пульян дерзкому противнику.

— Что ж делать! — ответил Подбипента, занося саблю.

Но с ним не было его меча "сорвикапюшон", ибо он предназначал его для более важной цели и оставил его в руках своего верного слуги; при нем была только его легкая сабля из вороненой стали. Пульян выдержал первый его удар, хотя сразу увидел, что имеет дело с недюжинным борцом, даже сабля дрогнула у него в руках, выдержал и второй, и третий удар; потом, быть может убедившись в превосходстве противника, или желая похвастать перед обоими войсками своей страшной силой, или же просто боясь, как бы громадная лошадь Подбипенты не столкнула его в воду, он отбил последний удар и, поравнявшись с литвином, схватил его своими могучими руками. Они сцепились, как два медведя, которые дерутся из-за самки, обвились один вокруг другого, как две сосны, выросшие из одного корня и составляющие как бы одно дерево.