Не нужен нам берег турецкий - Анатолий Спесивцев

Спал Аркадий плохо. Временами скорее дремал, чем спал, периодически выныривая в реальность. Почему-то именно сегодня ночью и постель казалась особенно твердой (эх, где родной диван, который некоторые избалованные особы считали слишком жёстким…), и комары ужасно надоедливыми. Окончательно осознал, что больше не заснёт, когда небо только начало сереть. Бока после такого, с позволения сказать, отдыха болели, голова гудела, всё тело охватывала вялость и слабость, неудержимо тянуло в сон, но ложиться больше попаданец не стал. По опыту знал, что не заснёт. Достал мешочек с молотым вчера кофе, турку с длинной ручкой и пошёл к костру.

Кофе помогло сбросить вялость и сонливость, но настроение оставалось… неопределённым. Он понял вдруг, что мандражирует, как перед боем.

"Чёрт! У нас же сегодня торжественный въезд в Киев, а не штурм Стамбула или Варшавы. С чего это меня так разобрало? Киев же давно наш! Даже если этот хренов поп на нас наедет, то не с оружием, а словесно. Мне-то, по большому счёту, все эти религиозные заморочки глубоко фиолетовы. Не боюсь я его проклятий или как там её… анафемы. Чихал я на поповскую болтовню! Мог бы и навалить не по-детски, да шаровары при народе снимать неудобно, стеснительно как-то. С чего же тогда весь этот кипеж?.."

Продолжая удивляться такой своей реакции на предстоящее торжество, Аркадий вернулся к своему возу и принялся обихаживать оружие. Разобрал и почистил ТТ, вынул патроны и нажал на курок, направив ствол вверх. Щёлкнуло нормально, механизм работал, можно было надеяться, что носимый в подплечной кобуре он, при нужде, не откажет. Вставил магазин и занялся другим оружием. Вычистил и зарядил все четыре пистоля, два лёгких, рейтарских, таскаемых обычно на виду, и два длинноствольных, массивных, приторачиваемых к седлу. Посомневавшись, ружьё решил оставить на возу. Нож-засапожник и кинжал в обслуживании пока не нуждались, а вот на сабле обнаружил маленькое пятнышко ржавчины.

"Проклятье! Три дня назад затирал же такое же! Вот чертовщина! Дамасская сталь, дамасская сталь!.. А она ржавеет не по дням, а по часам, оглянуться не успеешь, как будет не блестящая, а рыжая. Только и славы, что красивая. Хотя… это я сгоряча наговариваю, она ещё и острая, заточку хорошо держит, этого у неё не отнять".

Зачистил ржавчину, полирнул чуть-чуть клинок, полюбовался его блеском в свете уже приподнявшегося над горизонтом солнца и, всунув его в ножны, принялся есть кашу, принесённую джурой. Есть, бог знает почему, не хотелось, однако Аркадий запихал в себя всю немалую казацкую порцию. Судя по предчувствиям, день предстоял тяжёлый, организму стоило создать максимальный запас сил.

После завтрака оделся в самый свой красивый наряд — одежду янычарского аги из хорошего синего сукна с вышивкой и шаровары сине-зелёного шёлка. Вопреки местным обычаям баранью шапку в эту жару надевать не стал, а носимый обычно в походе сельский соломенный брыль постеснялся.

"Ничего, авось никто от вида моей непокрытой головы в соблазн её отсечения не впадёт. И сам от такого нарушения устоев не окочурится. Хрен вам всем, а не баранья шапка на моей голове в летнюю жару!"

Выехали позже, чем обычно, да двигались сегодня не спеша. Могли бы въехать в Киев ещё вчера вечером, но атаманы решили, что лучше это сделать утром, на радость зевак-киевлян. Пусть полюбуются храбрыми казаками и их мудрыми руководителями. Из-за чего и одели старшина и часть казаков праздничные, нарядные одежды. У многих был вид очень состоятельных людей, ведь носить на себе тряпки ценой в сотни, а то и тысячи (без оружия!) злотых мог только богатый человек.

Старшина сегодня поехала впереди, чтобы не запылить одежду. Аркадий ехал в руководящей куче и с удивлением обнаружил, что они давно уже передвигаются по территории занятой городом в его время, а здешний Киев только виднеется вдали.

Киев семнадцатого века впечатления на попаданца из века двадцать первого не произвёл. Точнее, произвёл весьма негативное. Не мощеные дороги, преимущественно одноэтажные домики самого затрапезного вида, белёные хатки или серые рубленые избы. С окнами, затянутыми какой-то полупрозрачной хренью (бычий пузырь?) либо зияющими пустыми проёмами (зимой забивают или тоже затягивают пузырём?), с крышами, крытыми соломой или камышом. Возле всех домов были дворы самого сельского вида, с домашней скотиной и птицей. На виденный в прошлой жизни мегаполис город не походил ничем.

Естественно, въезд в город казаков не прошёл мимо внимания киевлян. Они стояли, кто в своих дворах, кто на улице, и радостно приветствовали проезжавших. Мальчишки разного возраста бежали вслед процессии, благо двигалась она неспешно, и не замолкали ни на минуту.

— Смотрите! Смотрите! Казаки! Казаки!

— Гляньте, это атаманы, наверное!

— Где Хмель?! Где Скидан?!

— Ой, какая сабля!

— Коник-то, коник какой, видишь?!

— Дядь, а дядь, дайте саблю подержать!

Аркадий энергично крутил головой, осматриваясь, наверное, именно поэтому прозевал появление перед казацкой старшиной препятствия. Большой группы, пожалуй, можно было сказать — небольшой толпы, одетой в чёрные одежды. Судя по качеству материала (шёлк) и наглости рожи, впереди всех стоял именно митрополит, мужчина среднего роста, уже начавший седеть брюнет.

Он поднял руку с крестом в ней и хорошо поставленным баритоном проскандировал, не слышалось это криком: — Остановитесь!

Все невольно придержали лошадей. Все, кроме попаданца. Аркадий, наоборот, чуть ускорил ход, сосредоточив на себе внимание всех присутствующих. В том числе и митрополита, с некоторым удивлением рассматривавшего наезжавшего на него всадника в богатой османской одежде, на дорогом османском жеребце, сидящего в османском же седле. Всадник был высок, особенно при взгляде с земли, широкоплеч, бородат и простоглав (без головного убора).

Во взгляде подъехавшего Пётр Могила с удивлением прочитал презрение.

— Ты чего, хлопский выбл…к, дорогу добрым людям загородил? Думаешь, не знаем мы, с кем она тебя втайне от отца зачала? Пшёл прочь, а то выпорю!

Говоря эти немыслимые, невозможные слова, всадник продолжал очень неспешно, напирать на митрополита. Общепризнанный принц, родственник знатнейших польских фамилий Могила был храбрым человеком и опытным полемистом. Да и знал он, что никакого насилия казаки по отношению к нему не посмеют сделать. Поэтому и вышел их встречать, чтобы предать анафеме за убиение своих посланцев. Но вот такого наезда он и в самом страшном кошмаре предвидеть не мог. Он растерялся вплоть до того, что стоял с полуоткрытым ртом, когда же всадник, в глазах которого по-прежнему читалось презрение, а не злость, будто у пана по отношению к быдлу, приподнял плётку, Пётр испугался. Сабли или направленного на него ствола он бы не побоялся, приходилось в бою испытывать угрозу смерти. Но быть отхлёстанным плетью…

Так и не сумев ничего ответить странному человеку, митрополит шарахнулся от него в сторону, неловко наступил себе на рясу и чуть было не упал, вовремя его под локоть поддержал один из телохранителей монахов. Вслед за начальством кинулась с дороги на узкую обочину и его свита, освобождая таким образом путь казацкой старшине. Сказать, что члены клира были растеряны — значит сильно пригладить ситуацию. Они ошарашены, ошеломлены, потрясены до глубины души. Оказывается, митрополит — хлопский байстрюк!

Также впавшая в состояние остекленения старшина на это не сразу и среагировала. Первым, как и положено атаману, двинулся в путь Хмель, делая при этом вид, что растянувшуюся вдоль тына группу монахов он и в упор не видит. Не все атаманы и полковники проявили такое самообладание, многие с величайшим удивлением рассматривали митрополита, проезжая мимо него. Тот никак не мог прийти в себя, стоял, хватая воздух ртом и держась рукой за сердце. Лица его свиты находились в разной степени ушиблености пыльным мешком из-за угла. Разве что внимательный взгляд, ОЧЕНЬ наблюдательный, мог бы заметить искры удовольствия или злорадства в глазах некоторых монахов.

Казаки поначалу молчали, осознавая увиденное и услышанное, и только через несколько минут начали потихоньку обговаривать между собой потрясающую новость. Из того, что попаданцу удалось уловить краем уха, все они посчитали слова Москаля-чародея правдой. Он придержал коня, подождал пока к нему не подъедет Свитка, и тихо, шёпотом, спросил у него:

— Как ты думаешь, Петро, а не может ли расстроенный выплывшей наружу стыдной тайной человек наложить на себя руки?

И, не дожидаясь ответа, поехал вслед Хмельницкому. Аркадий знал, что Свитка очень умный человек, сказанного ему было достаточно.

Отходная. Киев, 7–8 июля 1638 года от Р. Х.

Через пару сотен метров и три поворота извилистой улицы после неприятного расхождения с киевскими иерархами, казаки увидели ещё одну встречающую их делегацию. Точнее, две стоявших рядом. От Киевского магистрата, православная часть которого уцелела, и от Киевского Братства — организации местных православных мещан. Они так и не смогли договориться друг с другом (ох, как это типично для украинцев…), поэтому ждали долгожданных гостей рядом, но по отдельности. Так что Хмелю пришлось, соскочив с лошади, два раза отламывать от караваев кусок хлеба и, обмакнув его в соль, съедать. К сожалению, но не удивлению Аркадия, хлеб-соль на рушниках преподносили не молоденькие красотки в мини-юбках, а зрелые мужики постарше него самого.