Павел I (гроссмейстер мальтийского ордена) - Василий Сергеев

«Лучшим днем моей жизни будет тот, когда я увижу Россию возрожденной в такой же революции»,

– воскликнул Строганов в день принятия его в клуб.

Екатерина II отнеслась к этому «баловству» достаточно мягко: граф Строганов был всего лишь отозван в Россию и выслан на жительство в одно из своих имений. При Александре I, другом детства которого он был, граф сделает блестящую карьеру, станет товарищем Министра внутренних дел...

Над Невой дует новый ветер. Екатерина спрашивает себя, что он принесет.

КАЗОТ

На буйном пиршестве задумчив он сидел...

М.Ю. Лермонтов

Mundus sunt nuda et aperta!..

*Мир обнажен и открыт! (лат)*

Тем летом Лагарп, воспитатель наследника российского престола, Александра Павловича, рассказал Павлу поразительную историю. Слушая ее, он невольно вспоминал события двенадцатилетней давности, когда в Париже, в салоне Марии-Антуанетты, читали «Центурии» Нострадамуса.

Известно, что салон г-жи Граммон, сестры Шуазеля, был, по сути, первым политическим салоном Франции, как салоны д'Эпине, Дюдеван, Леспинас имели литературный характер, а салоны герцогини Эгильон и г жи Гудето были философскими. Салон г-жи Граммон был, скорее, политическим комитетом, куда каждый являлся с отчетом о проведенной работе и где шло планирование государственных дел. Позже, перед самой революцией, таких салонов, скорее уж революционных клубов, стало гораздо больше: салон г-жи Неккер, где собирались Сиейс, Кондорсе, Талейран, аббат де Лиль, где блистала дочь хозяев, г-жа де Сталь; салон Богарне, в котором бывали Вольней, Сиейс, Бергасс, Манюель, Кабанис; салон г-жи Панкук, где завсегдатаями были Мармонтель, Соден, Лагарп, Фонтан, Баррер, не говоря уж о еще позже появившемся салоне г-жи Ролан, где бывала не только вся партия жирондистов, – но и Робеспьер...

В тот вечер в салоне г-жи Граммон был в гостях иллюминат-мартинист и писатель Жак Казот. Было чрезвычайно весело! Шамфор читал свои малопристойные анекдоты, но дамы слушали их не смущаясь, даже веером не прикрывались, хихикая. Потом беседа стала общей.

– Короли считают себя не просто богами, но чем-то выше богов.

Le bon Dieu parait oublier tout ce que j'ai fait pour lui66,*Господь Бог, кажется, позабыл все, что я для него сделал (франц.)*

– это ведь слова Людовика XIV... Сыночек был не слаще. Во время той болезни Людовика XV, которая свела его в могилу, Лоррен, долго выбиравший наиболее подходящий глагол, употребил во врачебном предписании королю слово «надлежит». Король был так уязвлен этим выражением, что долго еще повторял:

«Надлежит! Вы подумайте: мне – надлежит!»,

– ухмылялся Шамфор.

– Это болезнь всех королей: они считают, что кому-то нужны. Английского банкира Сейра обвинили в заговоре с целью похищения короля Георга III. Он заявил суду:

«Я знаю, зачем королю нужен банкир; но зачем банкиру может понадобиться король?»,

– одобрил Кондорсе.

– А вы заметили, что у Мольера, который не щадит никого на свете, нет ни единого выпада против финансистов? – значительно заметил Мальзерб.

– Говорят, и Мольер, и другие литераторы получили на этот счет прямые указания господина Кольбера... – уклончиво пояснил Рушер, что можно было понять и так, что лично он никаких указаний не получал...

Однако очень быстро разговор перешел на женщин. Хохот стоял общий, так что даже трудно было понять, кому принадлежит очередная реплика:

– Г-н NN считал, что женщине нельзя сказать в три часа пополудни то, что можно в шесть вечера; в шесть – то, что можно в девять; в девять – то, что можно в полночь, и т. д. «Особенно тщательно, – прибавлял он, – следует выбирать при ней выражения в полдень».

– Любовь – прилипчивая болезнь: чем больше ее боишься, тем быстрее подхватишь.

– Но что сталось бы с людьми, если бы они покорствовали только разуму и не болели любовью? Сделаться отцом – значит обречь себя на бесконечные заботы в течение многих лет; кто из мужчин захотел бы этого? Да и какая женщина согласилась бы, имея разум, расплачиваться девятимесячным недугом за несколько минут эпилептических содроганий?..

– Но стоит женщине заболеть любовью, она уже неизлечима! Neque limner, amissa pudicitia, alia abnuerit67*«Женщина, хоть раз позабывшая о стыдливости, уже ни в чем не откажет» (лат.)*, это знал еще Тацит!

– Как бы плохо мужчина ни думал о женщинах, любая женщина думает о них еще хуже...

Пили за «ниспровержение предрассудков» и за «победу освобожденного разума»...

Шестидесятивосьмилетний патриарх Казот молчал.

– Что печалит вас? – спросил его кто-то.

Он ответил, что провидит в недалеком будущем страшные вещи.

Кондорсе стал вышучивать Казота, вызывая его на откровенность. И Казот, грустно улыбнувшись, сказал:

– Вы, господин Кондорсе, скоро должны будете отравиться, чтобы не пасть от руки палача...

Грянул дружный смех.

Когда отсмеялись, Казот поднялся. Бледное лицо его кривилось страдальческой улыбкой.

– Вас, Шамфор, – сказал он, – заставят вскрыть вены...

– Вы, – трижды повел он рукой, обращаясь к Бальи, Мальзербу и Рушеру, – умрете на эшафоте...

Герцогиня де Граммон, видя, что шутка затянулась и становится неостроумной, смеясь, перебила его:

– Но женщин-то вы пощадите?

– Женщины? – ужаснулся Казот картинам, открывавшимся в тот момент ему. – Вас, сударыня, повезут на казнь со связанными назад руками, в одной телеге со множеством других дам, не менее вас измученных и несчастных...

Настроение, вся атмосфера салона в этот вечер были безнадежно испорчены. Но госпожа Граммон, как хозяйка, попыталась спасти хоть что-нибудь, и потому мужественно сохраняла шутливое выражение лица.

– Вот увидите, – воскликнула она, обращаясь к поднимавшимся гостям, – что он и исповедаться перед казнью мне не позволит...

– Не я, сударыня, не я! – горько покачал седой головой Казот. – Они! – Он кивнул головой куда-то в сторону. – Последним человеком, которому перед казнью они позволят исповедаться, будет... король Франции... Но, может быть, они не всесильны, – пробормотал он.

Взволнованные и расстроенные гости стали расходиться.

Жак Казот был казнен 24 сентября 1792 года за попытку организовать побег Людовика XVI.

Пророчества Казота скоро стали сбываться. Вплоть до деталей. Получая из Парижа одно за другим подтверждения истинности страшного предсказания, Павел укреплялся во мнении, что само Небо попускает происходящему там68.*Пророчество Казота передавалось из уст в уста, а опубликовано было впервые в 1806 году, в «Посмертных сочинениях» Ж. – Ф. Лагарпа, воспитателя наследника российского престола Александра Павловича.*

СМЕРТЬ ПОТЕМКИНА

Ach, mein lieber Augustin,

Alles ist weg!

*Ах, мой милый Августин, все прошло, все! (нем.)*

12 октября 1791 года Екатерина узнала о смерти Потемкина.

– Зуб болит. Нужно рвать, – говорил он перед отъездом из армии, имея в виду нового фаворита императрицы, Платона Зубова. Но перед отъездом внезапно, среди полного здоровья, занемог.

«Горестные его стенания сокрушали всех окружающих, 22-го сентября Его Светлость соизволил принять слабительное, а 23-го – рвотное. Сегодня в полдень уснул часа четыре и, проснувшись в поту, испытал облегчение. ... Его Светлость не узнавал людей, руки и ноги его были холодны как лед, цвет лица изменился».

Под Яссами, близ румынской деревни Пунчешты, наступила скоропостижная смерть.

Для Екатерины это имело только то значение, что на смену прежнему к ней придет новый любовник, к которому еще надо будет привыкнуть. А она уже не та: лицо, тело, руки и грудь, которые рассматривала в огромном позолоченном зеркале в своей спальне, не могли более вызвать восторга. Зеркало беспощадно показало ей траур ее женственности.

Еще раз она посмотрела на свое отражение в этом безжалостном зеркале. Оно лишь усилило ее тревогу. Несмотря на роскошь жемчугов, сияние бриллиантов, на несравненные украшения, несмотря на глаза, которые до сих пор завораживали живым огнем, ослепительный успех красоты и очарования захлестнули волны беспощадного времени: пришла ее старость.

Как только она согласилась принять нескольких человек из своего окружения, к ней сразу же приехала великая княгиня Мария Федоровна.

Екатерина смотрела на свою невестку если не пренебрежительно, то, по крайней мере, с чувством собственного интеллектуального превосходства. Мария Федоровна была женщиной среднего ума и доброго сердца; и одно и другое было, по мнению императрицы, недостатком.

Павел, врожденное благородство которого часто захлестывала болезненная подозрительность, не мог сказать всего, чего хотел, и не осмелился прийти к матери. Он понимал ту сильнейшую скорбь, которую она, должно быть, испытывала, но опасался недоброго приема. Он даже не последовал совету жены выразить сочувствие императрице. Павел чувствовал, что одно его присутствие будет для нее невыносимым.