Гладь озера в пасмурной мгле (сборник) - Дина Рубина

– Ну, вот, так и получилось, что когда она сама слегла... Наташа моя встала на вахту... Приняла, значит, эстафету... А ты, Верка, – в гостинице, что ль? Ну, ты обижа-а-ешь! Давай, к нам перебирайся, – вот, похороним мать по-человечески, я тебя повезу на Чимган, за Брич-Муллу... Ты там сколько лет не была? У меня «Москвич» старенький, но еще фурычит... Там, у вас, в Германии, хрен ты такие красоты увидишь...

– Я не в Германии, Серый. Я уже полгода в Америке... Тот, видно, не расслышал. Наклонился к ней, дохнул тяжелым запахом – зубы ему не мешало подлечить, и шепотом сказал:

– Мышастый, мать-то мы в лучшую клинику положили, ты не думай. И, знаешь что, – у нее дене-е-ег... до хрена! Прямо уж не знаю – откуда, но, подозреваю – не-ме-ря-но! Это я – чтоб ты знала. Учти, все – тебе, даже и не думай! Я сейчас вспоминаю, как ты всю жизнь тут бедовала... как мой отец, добрая душа, тебя подкармливал... Худющая, бродячая... как бездомная собака!... – Вдруг он скривился, всхлипнул... Вера удивленно и растроганно подалась к нему: неужто всплакнул, Серый? Постарел, бедняга...

– Ну, брось... – мягко проговорила она, обнимая его за плечо. – Ты еще вспомни, как научил меня курить в пятнадцать лет...

– Пап, надел бы ты рубашку, – сказала дочь, – сидишь распустехой...

...Мать вдруг качнула головой и открыла глаза. Минуты три смотрела на дочь безо всякого выражения, так что Вера даже усомнилась в словах доктора. И вдруг слабым, но ясным голосом сказала:

– Ты что?... Чего ты? Явилась... Ну, что ей сказать на это?

– Явилась привет передать. Лидусю помнишь, – соседку? На Васильевском...

Мать помолчала, и таким же ясным слабым голосом сказала:

– Нет. Не помню... что за соседка... Ты, Верка, всегда дурноватая была...

Вера собралась уже подняться и уйти отсюда, не понимая – что за блажь пришла ей в голову – мчаться в Ташкент за каким-то разговором, которого просто не может произойти.

– Вот, подыхаю... – вдруг сказала мать... – Давно пора... должна была... вместе со всеми, тогда... С мамой, папой... С Володей... Сашей... Если б тогда померла, я бы в рай попала...

– Ну вот, видишь... Рай! А говоришь, что Лидусю не помнишь...

Мать опять качнула головой на подушке, проговорила:

– Лидуся... добрая была...

Вера наклонилась к ней, взглядом мгновенно охватывая, отпечатывая в себе эти сухие морщины, обтянутый кожей острый подбородок, круглые мослы монгольских скул... Под простыней лежало тело, в котором она, Вера, была кем-то случайно зачата и чудом не выкинута на помойку...

– Ната-ашка хо-одит... – тяжело протянула, как простонала, мать... – Наташка хорошая... Циля тоже хорошая... только давно... и Хадича, узбечка... дала мне молока...

Боже, подумала Вера, всю жизнь барахтаясь в пучине зла и вражды, алчности и преступления, сейчас, на пороге смерти, эта нищая перебирает крохи доброты, которые ей перепали...

– Мама... – проговорила она. – Я приехала повидаться и... попрощаться с тобой... Давай простим друг другу все.

– Ты богатая? – спросила мать.

Вера выпрямилась... Окинула взглядом высохшее, почти детское – под простыней – тело.

– Я не нуждаюсь...

– Тогда... – мать показала глазами на тумбочку, где в литровой банке стояла вода, а рядом пиала с надбитым краем. Быстро наклонив банку, Вера налила воды, приподняла голову матери, поднесла пиалу ко рту. Та отпила немного...

– Тогда... я деньги и квартиру Наташке с Серегой завещаю...

– Конечно! – отозвалась дочь и подумала – артистка, артистка до мозга костей, до последнего вздоха... Играется сцена «кончина справедливой матери».

– У меня денег много... – говорила мать с одышкой... – Я собирала, собирала... Мне было все равно – на чем их делать... А сейчас все время думаю – для чего?... Вспоминаю разных людей... Это ужасные деньги... Они давят... вот сюда, на грудь...

– Ты, наверное, устала... – сказала Вера... – Я сейчас уже пойду...

– Подожди! – с неожиданным напором проговорила мать и, словно исчерпала этим возгласом все силы, опять закрыла глаза...

Лежала так минут пять... Вера терпеливо сидела рядом, ждала, на тот случай, если мать снова заговорит. И та заговорила...

– Я подохну... хорошо, пусть... так и надо... правильно... Вокруг меня было только зло, грязь... обман... и... я была совсем одна... Я всех ненавидела, всех... не было сил жить как человек... Я сама стала злом... Я, Верка, людей убивала... Я отомстила кое-кому, отомстила... Машу помнишь? Я ее в трамвае узнала... Столько лет мечтала... – вот, встречу – задушу своими руками... а тут так повезло... И я за ней до самого дома... я...

– Ну ладно, мама! – в сердцах воскликнула Вера, превозмогая в себе желание броситься отсюда, от этой койки, от этих кошмарных откровений куда-нибудь прочь, на воздух... – Ты эту исповедь прибереги уже для другого судьи...

– Нет, подожди! Я вот что... Я всегда хотела тебя спросить... – мать переждала спазм в горле, икнула, глубоко задышала, словно освобождаясь... и облизнула губы...

– Хотела спросить: еще когда ты маленькая... ты была другая... ты с детства хотела быть другой... К тебе зло не прилипало... Ты просто... в другую сторону смотрела. Почему? Как ты это поняла? Почему ты стала... другой?... Я тут все думаю – может, имя держало? Федя тогда назвал... сказал – вера держит... над грязью... А? Да? Значит, правда? Почему у тебя... откуда... были силы?

Вера продолжала разглядывать неживое, иссушенное тоскливой смертью лицо на подушке, и думала, что вот только сейчас мать и начнет жить по-хорошему... Она уже видела картины, которые напишет, – где хорошая, добрая мать будет шить театральные костюмы, любить весь мир и до самой старости жить с дядей Мишей в любви и счастье...

Но, зная, что обречена помнить этот разговор всю оставшуюся жизнь и что нельзя сейчас произнести ни одного слова пустопорожней жалости, она сказала просто:

– Я ведь художник, мама...

Эпилог

...во внезапной вспышке сходятся не только прошлое и настоящее, но и будущее – ваша книга, то есть воспринимается весь круг времени целиком – иначе говоря, времени больше нет...

В. Набоков.Искусство литературы и здравый смысл

Когда я уезжаю куда-нибудь в предвкушении приятной поездки или возвращаюсь из удачного путешествия, всем существом стремясь скорее оказаться дома... – как странен миг слияния с местом обитания, – какая жалобная накатывает тоска, как мечется блуждающая во времени и пространстве душа, сопровождая странствующее тело!...

Но если верно, что душа бессмертна, и если наша жизнь – всего лишь прогулка, а тело мое мне выдано пройтись... – откуда этот стон гуляющей души? Не глянутся окрестности? Не нравится прикид? Жмут галоши счастья?... Так сбрось их, черт возьми, сбрось эту ветошь, эту опостылевшую земную скорлупу, и гуляй себе, раскручивай небесную рулетку дальше, дальше...

Как налево пойдешь, как направо пойдешь... Нет, – стонет, тоскует, мечется и тяжело дышит душа: ей жаль этих рук, морщинок у этих глаз, и этих глаз самих, которые, ей-богу же, были весьма хороши совсем недавно, вчера – каких-нибудь лет двадцать пять назад!

Почему я следовала за этими судьбами, что мне в них? Что мне в этой девочке с пристальным взглядом глубоких глаз, что мне в искалеченной судьбе ее матери? – ведь сколько их, этих искалеченных судеб, да и, – положа руку на сердце, – вы знаете судьбы иные?

***

Не так давно я встретила ее на одной вечеринке в Нью-Йорке. Шел второй час ночи...

На столе, среди прочего, стояло несколько предметов из венецианского стекла: узкогорлая и широкобедрая ваза с колпачком в форме языка пламени, рюмка на витой высокой ножке с чашей, вывернутой наружу неровными лепестками краев... и бокал непрозрачного стекла, того самого, мурано, – расцветкой напоминающего развернутый веером павлиний хвост...

Играла музыка – «Времена года» Вивальди... – начало первого, ми-мажорного концерта, с солирующей violino principale, когда перед глазами у меня возникает обычно освещенная летним солнцем набережная венецианской лагуны с золотым кружевом собора, величественные аркады Прокураций и лицо моей дочери во время поездки в Венецию, подаренной ей на восемнадцатилетие...

Все это непостижимым образом соединялось и сливалось сквозь воронку мгновения в прозрачную и сладчайшую каплю нектара, что набухает и стремится к вечной поверхности.

...Из этой сладчайшей капли выползла нагретая закатным солнцем улочка в летнем Гурзуфе, и мы с сестрой, идущие по улочке в зал кинотеатра, на концерт студенческого оркестра... И когда покатилось, фанфарно притоптывая, разворачиваясь в шпалеры, начало ми-мажорного концерта «Времен года» Вивальди, в распахнутые двери зала влетела огромная бабочка-капустница... До конца первой части она плескалась в цветных струях музыки – над альтами, виолончелями, скрипками и чембало.

В перерыве музыканты ушли за сцену, а инструменты, три виолончели, были прислонены к стульям: три виолончели, три одалиски – одна бордовая, другая медовая, а третья – цвета чечевицы...