Русская пытка. Политический сыск в России XVIII века - Евгений Анисимов

Кроме того, нужно учитывать «инерцию публичного позора». Человеку, побывавшему в руках палача, испытавшему пытку и публичное позорное наказание, оторванному на многие годы от своей среды, потерявшему здоровье, друзей и богатство, было трудно войти в прежний круг людей, стоявших у власти, восстановить свое прежнее высокое положение.

Помилование – официальное царское прощение – не являлось реабилитацией в современном понимании этого слова, то есть полным юридическим восстановлением прав человека. Новый властитель, взойдя на трон, прощал политических преступников из милости, а не восстанавливал справедливость. Для нового государя признать, что его предшественник приговаривал к смерти или ссылал в Сибирь людей без вины, было невозможно – это подорвало бы авторитет верховной власти. О родственниках Андрея Хрущова, казненного в 1740 году вместе с Волынским, в указе императрицы Елизаветы от 15 июня 1742 года было сказано: вдову и детей Хрущова «не порицать, понеже они винам его не причастны». Из этого следовало, что на казненном Хрущове по-прежнему лежит вина государственного преступника – сообщника Волынского. Новая государыня Елизавета не собиралась отменять вынесенного императрицей Анной приговора в отношении и Волынского, и Хрущова и не желала публично осудить репрессии своей предшественницы. Если об этом и говорилось, то иносказательно, без упоминания конкретных имен, а если такие имена упоминались, то это были в основном имена «плохих» и «злых» советников прежней государыни (Остермана, Миниха, Бирона и др.), которые и считались истинными вдохновителями репрессий и несправедливостей. Общим было представление, что «просто так» в ссылку не отправят, что государь всегда прав, а сомнение в правильности приговора рассматривалось как вид преступления.

В какой сложной ситуации оказывалась власть, когда нужно было, не осуждая прямо прежнее правление, реабилитировать, вернуть на прежнее место сановника, видно из дела А. П. Бестужева-Рюмина. Он, бывший канцлер России, сосланный Елизаветой Петровной в дальние деревни в 1758 году по приговору с крайне неясным составом преступления, удостоился при воцарении Екатерины II особого манифеста о полной реабилитации. В этом документе, написанном самой государыней, признается, что Бестужев-Рюмин абсолютно ни в чем не виноват, и подчеркивается, что манифест – акт не просто помилования, а восстановления бывшего канцлера в прежних правах, чинах и званиях и, что очень важно, – в доверии к нему верховной власти. Одна из целей манифеста – реабилитировать Бестужева, но при этом не бросить тень на Елизавету Петровну, идейной преемницей которой провозгласила себя Екатерина II. Не забудем, что сама Екатерина была ранее участницей заговора вместе с Бестужевым. В манифесте очень туманно говорится, что Бестужев-Рюмин теперь полностью оправдался и сам «ясно нам открыл каким коварством и подлогом недоброжелательных [людей] доведен он был до сего злополучия». Подробнее о подлогах неких «недоброжелательных» людей в манифесте не сказано ни слова, но сразу же подтверждается искреннее желание новой властительницы явить Бестужеву знаки «доверенности и нашей особливой к нему милости… и, возвратя ему прежние чины действительного тайного советника и ранг генерал-фельдмаршала, сенатора, обоих российских орденов кавалера и, сверх того, жалуем его первым императорским советником и первым членом нового, учреждаемого при дворе нашего императорского Совета с пенсионом по двадцать тысяч в год». В конце манифеста сказано: «Ожидаем от всех наших верноподданных согласного, ко многим его, графа Бестужева-Рюмина, долголетним в империи заслугам, уважения и надлежащего почтения, а притом всемилостивейше повелеваем, как самого, так и род его Бестужева-Рюмина ни прямым, ни посторонним образом претерпенным неповинно сим несчастием не порицать, под опасением за то нашего Императорского гнева».

Из всех возвращений из ссылки возвращение Бестужева было, пожалуй, самым триумфальным. Но вскоре оказалось, что и полное восстановление Бестужева в правах, чинах и званиях тем не менее не вернуло некогда могущественному сановнику его прежнего влияния. И хотя Екатерина поначалу советовалась с ним, постепенно стало ясно, что время Бестужева прошло, в нем уже не очень-то нуждаются. К власти пришли новые люди, и они не хотели делить ее со старым, да еще неуживчивым вельможей. Постепенно Бестужев отошел от дел. Такая же судьба ждала многих освобожденных из ссылки сановников.

Вернувшегося после двадцатилетнего отсутствия Б. X. Миниха весной 1762 года неподалеку от Петербурга сердечно встречало все его разросшееся семейство, и фельдмаршал, которого не трогали «перевороты счастия, к удивлению своему, плакал». Император Петр III возвратил ему чины и ранги, а также некоторые из имений (т. е. произошел акт довольно редкого «поворота» отписанной в казну недвижимости), кроме того, фельдмаршала включили в Совет при особе государя. Миних пытался найти себе не последнее место при дворе сначала Петра III, а потом Екатерины II, но неудачно – все такие места оказались заняты другими счастливцами. Он писал проекты, пытался давать государям советы, как управлять государством, но и его время прошло так же, как время Бестужева. Разочарованный своим положением, в 1767 году Миних подал прошение об отставке, которое, конечно, тотчас удовлетворили.

Не лишена анекдотичной занятности история возвращения из устюжской ссылки в 1762 году бывшего лейб-медика Елизаветы Петровны графа Лестока. Просидев в ссылке 14 лет, он, 74-летний старик, по словам английского посланника Кейта, явился в столицу в крестьянском платье, но «живой и проворный, как юноша». Петр III восстановил его в чинах, но не в должности. Лейб-медиком был уже другой человек. Лесток даже получил компенсацию – 12 944 рубля 8 копеек и 67 червонцев. Из конфискованного ему удалось вернуть только часть, и император, выслушав его жалобу, позволил ему «порыться на складах Канцелярии конфискации» и в шутку разрешил разыскивать конфискованные вещи в домах частных лиц. Человек с юмором, Лесток не преминул воспользоваться государевым разрешением и начал посещать с визитами богатые дома, где вскоре нашел часть своих картин, серебра и драгоценностей.

В лучшем положении оказался привезенный из Ярославля ко двору Петра III Э. И. Бирон. Он сумел вернуть себе не только титул герцога Курляндского, но и сам герцогский престол. Но снова стать курляндским правителем он смог только потому, что это отвечало интересам Екатерины II, – на престоле Курляндии, которая входила в сферу влияния России, нужен был «свой человек», который, помня Сибирь и Ярославль, будет послушен воле Петербурга. Так это и случилось – довольно острого раньше «курляндского вопроса» для России с тех пор не существовало.

Известен еще один благополучный конец ссылки, причем ссылки на каторжные работы. В июне 1740 года генерал-крикс-комиссар Ф. И. Соймонов получил на эшафоте, залитом кровью его товарищей по делу Волынского, 17 ударов кнута и после этого был сослан в Сибирь, в Охотск. Здесь его и нашел посланный за ним нарочный из Петербурга. Сибирский историк Н. А. Абрамов записал легенду об освобождении Соймонова. Легенда эта, если и не отражает конкретную историю Соймонова, то передает типичные обстоятельства, при которых люди, потерявшие надежду, выходили на свободу.

«Долго разъезжал, – пишет Абрамов, – посланный капитан [гвардии] по разным казенным заводам в отдаленной Восточной Сибири, пересматривал на заводах списки сосланных в каторжную работу, расспрашивал начальство, но нигде не мог найти Соймонова. Это много печалило капитана, которому, как официально, так и лично императрицею [Елизаветой] поведено было отыскать несчастного страдальца, который своею усердною службою был ей известен и достоин милости за то, что некогда спас жизнь венценосного ее родителя (речь идет о каком-то неизвестном нам эпизоде Персидского похода 1722 г., в котором Соймонов находился рядом с Петром I. – Е. А.). Наконец капитан прибыл в Охотский острог и порт… Близ Охотска находился завод для выварки соли из морской воды… Капитан пересмотрел списки каторжных и не нашел в них Соймонова. Оставалось посланному возвратиться в Петербург без исполнения повеления государыни. В одно утро на поименованном заводе капитан вошел в кухню каторжных и там увидел женщину, которая садила в печь хлебы, спросил ее: "Не знаешь ли ты здесь, в числе каторжных, Федора Соймонова?" – "Нет, такого у нас не было и нет", – отвечала женщина. Подумавши несколько, она тихо про себя говорила: "Федора, Федора", потом, возвысив тон голоса, сказала: "Вон, там в углу спит Федька-варник, спроси, не он ли?" Капитан подошел и увидел спящего на голом полу седого, обросшего бородой старика, одевшегося суконным зипуном, который носили каторжные. Пробудив его, капитан спросил: "Не знаешь ли, нет ли здесь Федора Соймонова?" Старик встал на ноги и в свою очередь спросил офицера: "На что его вам?" Капитан: "Мне нужно". Старик молчал, стоя как будто в раздумье (причиной его раздумья могло быть опасение, что офицер приехал, чтобы забрать его к новому следствию. – Е. Л.). Между тем капитан, лично знавший Соймонова в Петербурге, всматривался в черты исхудалого лица его и, начиная признавать его, спросил: "Не вы ли Федор Иванович Соймонов?" Старик: