Искусство и его жертвы - Михаил Игоревич Казовский

— благосклонность, любопытство и, конечно, желание. Нет, она, безусловно, гений красоты — тут преувеличение если и есть, то небольшое, — но вот чистой ли? Поручиться трудно.

Сев на скамейку и закинув ногу на ногу, нервно стал трясти кончиком туфли. Тихо, тихо, для чего такие переживания? Надо быть Дон Гуаном до конца. Дон Гуан покорял женщин самоуверенно. Коли хочешь стать Дон Гуаном — прочь волнения и рефлексии!

После "Руслана и Людмилы", после "Бахчисарая" и начала "Онегина" он — один из первых поэтов на Руси. Сам Жуковский признавал его превосходство. Пусть полушутя, но и не без истины. Соболевский писал, что в Москве и в Питере все о Пушкине говорят в превосходной степени. Дельвиг отмечал тоже. Это неспроста!

Так неужто Керн им пренебрежет? Если уж она отдавалась Родзянко!.. Нет, не потому, что он поэт тоже, женщинам от мужчин в первую очередь нужно не такое, но ведь Пушкин лучше — и в поэзии, и в других статьях, эфиопская кровь кое-что да значит!

Прочь сомнения. Анна Петровна к нему придет. Надо только иметь терпение и выдержку. Он дождется.

И дождался!

За деревьями замелькало белое воздушное платье. Кружевной чепец с развевающимися длинными лентами. Белые шелковые туфельки — словно бы пуанты у балеринки.

Он вскочил. Услыхал ее взволнованное дыхание.

Наклонился подобострастно и поцеловал ее руку в шелковой перчатке. Произнес:

— Вы пришли — я благодарю.

Аромат духов. Широко распахнутые глаза.

Прошептала с запинками:

— Вы писали… что хотели бы мне сказать… Что сказать? И какой сюрприз?..

— Я стихотворение сочинил об вас.

— Правда? Неужели? Я не верю своему счастью.

Вытащил из-за пазухи листок. Протянул.

— Ох, такая темь… Не видать ни зги. Можете прочесть наизусть?

— О, конечно, могу.

Начал нараспев:

Я помню чудное мгновенье…

Анна слушала, словно завороженная. После финального аккорда — "И жизнь, и слезы, и любовь" — у нее из глаз действительно покатились слезы.

— Господи, вы плачете?

— Так, чуть-чуть… это от радости…

— Значит, рады?

— Как не быть, коли вы мне в стихах признались в любви?

— Да, признался… Я от вас без ума. Все хожу и думаю, точно бы в бреду.

Керн достала кружевной носовой платочек и утерла выступившую влагу.

— Да, и я сама не своя, как приехала… Знаете, что я приехала только ради вас?

— Шутите, сударыня?

— Нет, нисколько. Всем сказала, что направляюсь в Ригу, а свернула к вам.

— Вы разыгрываете меня.

— Всем клянусь, что имею на свете, — дочерью клянусь!

— Нет, не надо, не надо дочерью, и не надо клясться, ибо сказано: "Не клянись ни небом, ни землею, ни головою". Я и так верю.

Обнял её за талию, и она приникла к нему — пылко и доверчиво. Так они стояли, обнявшись. Наслаждаясь близостью друг к другу.

Александр Сергеевич наклонился и поцеловал ее в губы. Нежные и прохладные. И раскрывшиеся с готовностью.

Он сказал хрипловато:

— Я хочу быть сегодня с вами. Подарите мне миг блаженства…

Если бы Пушкин действовал решительно, все могло бы случиться тут же. Но его слова отчего-то ее смутили. Анна отстранилась слегка:

— Нет, нет, только не теперь.

— Почему не теперь? — удивился поэт.

— Я теперь еще не готова… Дайте собраться духом.

Он воскликнул:

— Анна, вы меня убиваете!

— Не сердитесь, пожалуй. Я не говорю: "Нет". Я вам говорю: "Да, да! Только чуточку позже".

Отстранившись тоже, раздосадованный, выхватил у нее из рук осьмушку бумаги со стихами.

— Что вы делаете, сударь? — испугалась она.

— Ничего. Забудьте. Ничего не было. — И хотел порвать.

— Стойте! Умоляю! — В голосе ее прозвучала страшная боль. — Это вы меня убиваете своею досадой… Я ведь вам сказала, что ваша. Я люблю вас. И любить стану вечно… Потерпите еще немного. Обещаю — день, другой — и смогу принадлежать вам всецело.

Пушкин догадался и довольно быстро обмяк.

— Хорошо, согласен. День-другой еще потерплю.

Керн вернула себе стихотворение, спрятала его на груди.

— Так-то будет лучше… Это вы мой гений. И любить вас, и любимой быть вами — благодать Господня.

Он опять ее обнял и поцеловал снова — может быть, не так нежно, но зато совсем по-мужски.

А потом скакал в Михайловское на своем Рыжике, подставляя разгоряченные щеки сгусткам ночного ветра. И в висках кровь стучала: "Любит — любит — любит" и "Моя — моя — моя!"

5.  

Да не тут-то было: счастье их разрушила тетушка Прасковья Александровна. Заподозрив неладное, напрямую спросила племянницу:

— Отвечай, Анет, как на духу, где тебя черти нынче ночью носили?

"Доложили уже, — подумала Керн. — Кто-то выследил". И ответила холодно:

— Дорогая тетушка, вы, наверное, подзабыли, кто я и сколько мне лет. Посему вольна поступать так, как мне заблагорассудится. И отчет давать не обязана никому в мире, в том числе и вам.

Осипова зло поджала губы.

— Ошибаешься, душенька. Ты живешь под моею крышей, и, пока я хозяйка здесь, то не потерплю у себя в доме безобразий.

— Никаких безобразий нет и быть не может.

— Это мне решать. Тайные свидания ночью в парке запрещаю. Пушкин — звезда России, это несомненно, но еще и большой жуир. И мое право оградить своих близких от его любовных поползновений.

— Тетушка, вы смешны в своей патриархальности, — хмыкнула генеральша.

— Пусть. Возможно. Мы с твоим родным дядей и моим покойным супругом — Николаем Ивановичем, царство ему небесное! — родились в прошлом веке и приверженцы старых, добрых нравов. Посему вот мое решение: завтра же все мы вместе уезжаем из Тригорского в Ригу.

Анна Петровна ахнула:

— Как в Ригу? Для чего в Ригу?

— Для того. Ты — к законному супругу, Ермолаю Федоровичу, как и собиралась, хоть и на словах, мы — проведать сына моего, Алексея, твоего кузена, не желающего видеться с матерью и сестрами, как отправился учиться в Дерпте, вот уже второй год.

Керн взглянула на нее исподлобья.

— Вот еще придумали. Ни в какую Ригу я не поеду.

— Нет, придется. Коли мы отбудем, дом запрем, и тебе негде будет жить.

— Перееду в Михайловское к Пушкину.

Тетушка всплеснула руками.

— Совесть потеряла? И ума остатки? Генеральша — к холостому мужчине? Или хочешь, чтобы Ермолай Федорович, разузнав о твоей неверности, подал на развод?

Нет, развод не входил в планы молодой дамы совершенно. Чувствуя, что приперта к стенке, что ее принуждают следовать стародавним глупым правилам, что не может больше сопротивляться, заслонила лицо ладонями и заплакала. Всхлипывала горько:

— Умоляю… сжальтесь… я люблю Пушкина… я хочу остаться…

Но Прасковья Александровна, получив окончательно власть