Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

это не меняет дела: костер давно прогорел.

Отцу он не помогал. Ни в первые годы, когда был беден как церковная мышь; ни в последующие, имея в своем распоряжении значительные средства. Вряд ли из чувства мести: мол, тот не помогал, мать растила его одна; и уж всяко не из жад-ности – сумма, перечисленная матери, давно и многократно превысила уворованную. Нет, не то и не так. Отца он предоставил самому себе. Вернее, его судьбе, которую отец выбрал для себя сам (у матери, он думал, по большому счету выбора не было) – когда ввязался в ту древнюю замшелую игру с какими-то, бес их знает, «ими». Вот и пусть доигрывает.

Такое вот – обдуманное – решение. В знак того, что он, внебрачный сын, незаконнорожденный отпрыск, покинувший Родину, не чувствует своей сопричастности к великой (здесь он коротко усмехался) отцовской игре.

Хотя во всех других обстоятельствах Светлана – из них двоих – всегда была решительнее. Это она настояла, чтобы он бросил дурацкую бессмысленную работу – и пустился в киношное плавание. К тому времени, закончив местные курсы, она уже работала в парикмахерском салоне, где ее ценили, признавая за «этой молодой русской» несомненный талант и мастерство. Собственно, о Немецкой киноакадемии она узнала от одной из постоянных клиенток, экстравагантной дамы, которая любила кардинально менять свой образ. Выслушав очередное пожелание, Светлана, действуя на свой страх и риск, подобрала для нее особенно удачный подтон, отчего та пришла в восторг и – быть может, в качестве бонуса – рассказала о своем сыне, будущем кинорежиссере, который как раз сейчас снимает свой первый документальный фильм.

Выслушав Светланин рассказ, он пожал плечами: хорошо-то хорошо, а деньги? И уж если на то пошло, сам он предпочел бы Национальную школу кино и телевидения в Биконсфилде. На худой конец, Нидерландскую киноакадемию. В своих предпочтениях он признался через неделю – из чего Светлана сделала вывод, что брошенное зерно не погибло (как можно было ожидать), а проросло. Так или иначе, от журавлей в британских и прочих небесах им пришлось отказаться в пользу не столь уж желанной, зато вполне реальной синицы: в Германии образование бесплатное. Через год, сдав вступительные экзамены, он поступил в Deutsche Filmund Fernsehakademie – о чем потом никогда не пожалел.

Первое время ему казалось, будто он, пустившись в шальное плавание, несется невесть куда без руля и ветрил. Это смутное чувство длилось долго, до тех пор, когда его работа, снятая на третьем году обучения и представленная на студенческом кинофестивале, получила главный приз на конкурсе короткометражных фильмов. Там, на этом фестивале, он и встретил своего чудака-продюсера, который разглядел в нем то, что с течением времени узрели все.

После второй – на этот раз уже не студенческой, а «взрослой» фестивальной награды – Светлана сказала, что она совершенно счастлива. Теперь, если что, он справится без нее. По ее возбужденному лицу пробежала тень. Он не придал этому значения – но вспомнил через много лет, когда врач, наблюдавший ее в немецкой клинике, сообщив неутешительный диагноз, принялся уверять их обоих, что лейкемия не приговор.

Светлана слабо улыбнулась:

– Что для немца не приговор, для русского – смерть.

Шутка, сказанная по-русски, предназначалась не для немца, который рассказывал про новейшие методы лечения, про эффективные препараты, позволяющие справляться с болезнями крови, про вероятность выздоровления, по его словам, высокую.

В тот день она впервые осталась в клинике. Прежде чем сесть в машину, он поискал глазами ее окно. Ему показалось, нашел.

Вечером, добравшись до дома, он поднялся на второй этаж – ходил по комнатам, пытаясь собраться с мыслями. Ускользало что-то важное, связанное с матерью. Что-то о конечной справедливости. Так и не вспомнив, спустился вниз, машинально открыл бар, налил в стакан вина. Красного, похожего на кровь, которую льют одни, а расплачиваются за это другие…

Перебивая его неуклюжие попытки, чей-то голос явственно шептал над ухом: «А тебе не приходит в голову, что у людей, склонных к насилию, отравленная кровь?»

Он сморщился, дернул плечом. С размаху выплеснул вино в раковину.

Не сосчитать, сколько раз, выходя на новый круг извечных природных закономерностей, зима сменялась весной, летом, осенью – и опять зимой.

Однажды темным зимним вечером, наложив на лицо грим, Анна заметила, что из зеркала на нее смотрит мать: те же глубокие морщины, похожие на складки, тот же острый нос над бледными, сведенными в ниточку губами. Мать смотрит с немым укором. Зачем она пришла? Чтобы упрекнуть дочь? За то, что не приехала, не забрала ее прах, оставила в общей могиле на Поле памяти… На другой день мамочка явилась снова. На третий Анна наконец догадалась, что такие явления неспроста: пора ей становиться вдовой.

Впрочем, вдовья жизнь ее не тяготила; и, что самое удивительное, эта жизнь почти не отличалась от прежней, к какой она привыкла, будучи мужней женой. Начать с того, что в материальном смысле она нисколько не пострадала – так же исправно, как и прежде, ей на карту приходили деньги. Анна знала, была уверена: об этом позаботился Петр Федорыч, в отличие от того, другого, отца ее Павлика, твердо стоявший на земле.

С ним, Петром Федорычем, даже после его смерти она ни в чем не знала отказа. В магазине у станции покупала все, что на нее смотрит, – самые лучшие продукты: сливочное масло, фруктовые, в коробочках, йогурты, даже нарезки твердокопченой колбасы. Слава богу, теперь снабжение такое, что и в город ездить не надо.

Когда она в последний раз была в городе? Давно. Позвонили из банка, предупредили, что срок действия карты заканчивается и что она, Анна Петровна, должна зайти в ближайшее отделение. Явиться лично, с паспортом. Садясь в электричку, Анна отчего-то подумала: это даже хорошо, что такое ответственное дело нельзя передоверить мужу – имея в виду не романтического отца ее Павлика, а Петра Федорыча – тот наверняка попросит у нее ключи. Ему, с его физическими данными, не составит особого труда взломать створку шифоньера (как-то раз поинтересовался, есть ли у нее собственные деньги – мало ли, остались от матери). Подумала и устыдилась: спросил – и что? Разве это означает, что Петр Федорыч зарится на ее деньги и собственность, включая отцовское наследство?

И все же как-то спокойнее держать ключи от квартиры при себе.

Только получив квиток с номером очереди, Анна вспомнила: кредит; она же не отдала. На мгновение ей стало по-настоящему страшно – впору все бросить и бежать, пока банковские служащие не вызвали полицию. Едва справившись с приступом страха, она приблизилась к окошку. На ватных ногах. Любезная девушка, сидевшая в окошке, о кредите не упомянула