Поиски - Чарльз Сноу

Потом он подошел к тому этапу, когда каждый новый результат противоречил предшествующему, когда дальнейший путь исследования становился неясен, когда похоже было, что пути вперед вообще нет. Здесь Шерифф должен был заколебаться. С одной стороны, он потерял много месяцев работы, желанная цель отодвигалась на годы, ему предстояло прийти ко мне и признаться; с другой стороны, маячила соблазнительная возможность обмануть.

В этом был риск, но зато он все-таки мог обеспечить себе успех. Вряд ли его волновала этическая сторона подлога, но риск был велик. Ибо, если бы его разоблачили, это был бы конец. Он мог бы удержаться в качестве младшего преподавателя, но ни о какой карьере ученого он уже не мог бы мечтать.

В чем же заключался риск? Вероятность того, что кто-то повторит его опыты в ближайшее время, была очень мала. Выиграв несколько месяцев, он завоевывал положение, а сместить его было бы невозможно, даже если бы поползли слухи. И кроме того, уже получив кафедру, он сумел бы убедительно объяснить свою ошибку. Он проделал бы это гораздо изящнее, чем кто-либо другой. Оставался я, но он не знал, как далеко зашел я в разработке этой темы, не знал, что я получил изобличающие его результаты. И он принял меры предосторожности, чтобы я ничего не узнал до того, как он получит кафедру в Лидсе. После этого он заявился бы ко мне насмешливо покорный, виноватый и сказал бы мне, что это была одна из его милых шуток.

Он допустил только одну ошибку. Ему не пришло в голову, что Константин может сообщить мне. Это была слишком маловероятная возможность. Но, конечно, он должен был рассказать всю правду Одри. Она вынуждена была бы хранить все в тайне и лгать мне, сердясь, но защищая его. Но, видимо, его задевало ее высокое мнение обо мне, как ученом, и ему важно было сохранить видимость успеха в ее глазах. Его, конечно, возмущала ее снисходительная любовь к нему, и он решил воспользоваться случаем и поднять свои акции. И ему удалось это довольно успешно в отношении Одри: она оказалась настолько убеждена, что раскрыла мне всю историю.

За обедом я сказал Рут, что меня беспокоят некоторые пункты в письме. После этого я уселся на террасе и стал раздумывать, что же я должен предпринять. Все было ясно. Имелось опубликованное сообщение о научной работе, я знал, что оно содержит фактическую ошибку; мотивы, стоявшие за этой ошибкой, к делу не относились. В моих руках был материал, чтобы исправить эту ошибку; не сделав этого, я становился соучастником преступления.

Я подумал, что должен написать письмо в журнал, где опубликовано сообщение Шериффа. Это будет несколько менее заметно, чем если написать в «Нейче», Я начал набрасывать черновик письма. Прошло немало времени с тех пор, как я в последний раз писал научные статьи, и мне показалось удивительно трудным справляться с неуклюжей условной научной прозой. Я написал, что некоторое время назад я работал над вопросом, близким к тому, который описал Шерифф. Некоторые эксперименты в точности повторяют мои, но результаты моих опытов не совпадают с результатами Шериффа. Я не публиковал своих результатов, потому что до сих пор не мог дать им никакого истолкования; если сравнить их с результатами Шериффа, то вывод, который он делает, окажется совершенно несостоятельным. Письмо было очень лаконичное, и я тщательно проследил, чтобы оно было объективным по тону.

После чая я перепечатал письмо. Когда я его перечитал, я неожиданно почувствовал, что мне стало холодно.

2

Я писал, зная, что это письмо означает для Шериффа и Одри (порой в моих думах возникали то он, то она). Я спрашивал себя — зачем я это делаю? Было ли здесь что-нибудь, помимо совести ученого? Не торопился ли я отомстить Шериффу за то, что он когда-то разбил мою жизнь, отняв у меня Одри? Не было ли здесь долго скрываемой обиды, которая теперь прорвалась под таким благовидным предлогом?

Я не знал. Слишком многое в моей жизни сплелось в этом акте — и любовь, и дружба, и моя собственная оставленная карьера, которую — теперь я знал это наверняка — я пытался восстановить в карьере Шериффа в том случае, если я должен буду вернуться обратно в науку, а также в виде некоей компенсации. В этом хаосе чувств наиболее явными были злость, сожаление и, несомненно, грубая радость. Я не могу рассказать, как возникли все эти ощущения, но, я думаю, это как раз то настроение, при котором осуществляются фарисейские действия. В самом деле, думал я, если бы это был незнакомый мне человек, я не стал бы изучать статью настолько внимательно, чтобы стараться найти в ней трещину. Но, поскольку это друг, я способен уничтожить его и при этом испытывать чувство удовлетворения.

За чаем я спокойно сказал Рут, что я все еще не уверен в отношении некоторых деталей в работе Шериффа. Вскоре я оставил ее и пошел вниз к берегу.

Я не пошлю это письмо, подумал я. Пусть он выиграет свою игру, пусть он обманом проложит себе путь к успеху, которого он так жаждет. Он будет радоваться этому успеху, станет видной фигурой в научном мире, будет выступать с беседами по радио и излагать свои взгляды по вопросу долголетия, он все это так любит. И Одри будет с ним, немножко забавляясь, но и гордясь. О, господи, пусть у него все это будет!

Но что будет со мной, если я не пошлю это письмо? На это был только один ответ: я безвозвратно рвал с наукой. Для меня это был конец. С того момента, когда я перестал непосредственно работать в лаборатории, я всегда мысленно оставлял себе возможность возврата. Руководство работой Шериффа означало, что я всегда, в любое время могу вернуться. Если я не напишу, я лишу себя этой лазейки. Я раз и навсегда докажу, как мало значит для меня наука.

Третьего пути не было. Я мог бы придержать свое письмо до того момента, когда он будет избран, и потом припугнуть его, что, если он сам не признает свою ошибку, это сделаю я, но это был бы компромисс. Нет, он должен полностью насладиться успехом. Одри ничего не должна знать, ведь ей уже столько раз приходилось разочаровываться, я должен пощадить ее. И Рут не должна ничего знать, хотя мне будет тяжело, когда она увидит успех Шериффа и будет думать, что это мог бы быть мой успех.

Я долгое время сидел на берегу, в руках я держал письмо, которое я никогда не пошлю. Солнце садилось, и неожиданно глубоко в небе я увидел вечернюю звезду, точно так же, как в тот вечер, когда я мальчиком шел домой со своим отцом. Это было более двадцати лет назад, подумал я, та ночь, когда впервые во мне проснулась страсть к науке, и вот, пройдя через любопытство, удовлетворение, творческий экстаз, напряженную работу, успешную карьеру, поражение, новый подъем, частичный разрыв с наукой, я пришел вот к этому. Страсть погасла. Я зажег спичку и поднес ее к углу конверта, пламя в спокойном воздухе горело ровно, отливая золотом, легкий дымок вился кверху. Страсть ушла. Я отрекся от нее, и я никогда больше не испытаю ее.

Вот так, подумал я, после многих лет борьбы личное, человеческое взяло верх. Вероятно, оно всегда побеждает. Ярко, почти осязаемо, как приходят иногда воспоминания, я вспомнил то время, когда мы с отцом заканчивали мастерить наш телескоп, и как, чтобы утешить его, я притворился, что вижу чудеса, которых не было. Вероятно, это было мое первое предательство по отношению к науке, оно совпало с зарождением энтузиазма к знаниям, и, вероятно, теперь я должен был спасти Шериффа, повинуясь такому же инстинктивному движению души. Ну, ладно. Наконец-то я решился действовать, теперь я был один, отказавшись от ограниченной веры.

С тоской по ушедшему я вновь посмотрел на вечернюю звезду. Что бы человек ни сделал, через какие бы испытания он ни прошел, сердце предъявляет свои требования, от которых никогда нельзя уйти. Я никогда не забуду эти поражения и успехи, планы на будущее и дружбу, надежды и устремления. И все-таки сейчас я почувствовал, что рассеялся тот туман, который скрывал от меня будущее, я был свободен от всяких верований и предрассудков и в конце концов при мне осталась только честность перед самим собой, которую я постараюсь сохранить. В этой обнаженности была радость освобождения, спокойная, холодная радость, как будто после долгого ожидания раскрылось окно в душной комнате и человек вдохнул свежий воздух. Я радовался жизни, которая открывалась впереди.

Я отвернулся от звезд, сиявших над морем. С чувством глубокого удовлетворения я пошел к дому, окна которого светились в спокойных сумерках.

Сноу и наше время

1

«Поиски» — ранний роман Чарльза Сноу. Эта книга представляет значительный интерес и сама по себе, и как завязь будущего. Непосредственно за нею следует большая серия романов «Чужие и братья», которая развертывается во всю свою ширь уже после второй мировой войны и которая еще является «работой в движении».

Не случайно авторское предисловие к новому изданию 1958 года, в котором подвергалось сокращению все то, что «слишком уходило в сторону» от «нынешних представлений» автора, основное внимание уделяет именно вопросу о соотношении между этим романом, впервые опубликованным в 1934 году, и большой серией «Strangers and Brothers» — «Чужие и братья».