Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша - Андре Кастело

— Заявляю вам, — предупреждает он, — что, если вы предпочтете ее интересы моим, я сумею заставить вас раскаяться; я отберу у вас сына, упрячу вас в какую-нибудь дальнюю дыру, откуда вас не вытащит никакая сила, и вы заплатите несчастьем всей своей жизни за вашу приверженность к собственной семье. И, главное, смотрите, чтобы ни одна из моих угроз не дошла до ушей моего брата! Его могущество не защитит вас от моего гнева.

Гортензия начинает свой крестный путь. «Супружеский деспотизм» Луи перейдет вскоре все границы.

— Вы не можете меня любить, — утверждает он. — Вы — женщина, следовательно, сотканы из хитрости и недоброжелательства. Вы — дочь безнравственной женщины, вы принадлежите к семье, которую я ненавижу. Как видите, у меня достаточно оснований следить за каждым вашим шагом!

7 апреля Бонапарт объявляет:

— Я издам закон, который сделает меня хозяином, по крайней мере, в собственной семье.

Закон вступает в силу уже 18 мая, но это значит принимать решение в обход клана.

Что касается Жерома — тут никаких проблем: он не спросил у брата позволения жениться на американке, которую любит, и тем самым поставил себя вне складывающейся системы.

Остается Люсьен.

Но Люсьен тоже отказывается не только от прав на наследство для себя и своих детей, но больше того — от разрыва союза с г-жой Жубертон, хотя Бонапарт так никогда и не примирился с этим браком. Первый консул хотел бы женить его на овдовевшей королеве Этрурии.

— Моя жена, сын, дочери и я — одно целое, — отрезал Люсьен.

С ним, самым умным из его братьев, у будущего императора происходит такая ожесточенная стычка, что вечером, придя к Жозефине, Бонапарт падает в кресло и подавленно признается:

— Кончено. Я порвал с Люсьеном и запретил ему докучать мне своим присутствием.

Жозефина по-прежнему добра к мужней родне, хоть теперь, когда Бонапарт намерен сделать жену императрицей, клан ненавидит ее с каждым днем все сильнее; она пытается оправдать деверя.

— Ты добрая женщина, коль заступаешься за него, — отвечает ей муж.

Он взволнованно встает, обнимает жену и, — рассказывает очевидец, — «нежно кладет ей голову на плечо, продолжая говорить и не отрывая руки от ее головки, элегантная прическа которой так контрастирует с его поблекшим и мрачным лицом». Люсьен, — жалуется Бонапарт, — отверг все его настояния. Брат припугнул его, потом, сменив тактику, обещал ему свое благоволение. Нет, Люсьен любит свою жену г-жу Жубертон и отказывается развестись с ней в угоду брату, ради того, чтобы стать французским принцем.

— Он, однако, крепкий орешек, — со слезами на глазах вздыхает Бонапарт, встретив в собственной семье такое упорное сопротивление там, где на карте стоят столь важные интересы. — Значит, мне придется обособиться от всех и рассчитывать только на себя. Ну, что ж, с меня достаточно будет и этого, а во всем остальном меня утешишь ты, Жозефина.

* * *

Бесплодие Жозефины все «осложняло». Ее исчезновение сняло бы проблемы наследования и усыновления. «Было бы желательно, чтобы императрица скончалась, — холодно напишет Фуше несколько позднее. — Это устранило бы все трудности. Рано или поздно ему придется взять другую жену и сделать ей детей: пока нет наследника, всегда остается опасность, что его смерть станет сигналом ко всеобщему распаду. Братья его возмутительно бездарны, и значит, всегда могут поднять голову сторонники Бурбонов».

Но почему будущий император не разводится, хотя Жозефина живет и здравствует, не принося ему наследника, а усыновление невозможно? Проблема эта встает вновь и вновь. У клана такая застарелая ненависть к креолке, что его членам легче пойти на риск утраты будущего трона, чем присутствовать при короновании вдовы Богарне. Но и на этот раз Бонапарт непреклонен: он не разведется.

Любовниц у него хватало, но отцом он никогда не был. Стоит ли выставлять себя на посмешище, идя на развод, чтобы опять остаться бездетным? Он молод, будущее за ним! Зачем бросать женщину, которую он еще любит и, несмотря на все ее траты и долги, упрекает только в лживости — пороке, который всегда будет его раздражать.

«Императрица была мила и добра, но в высшей степени расточительна и лжива, — скажет он позднее Бертрану, который запишет этот разговор по собственной стенографической системе[288]. — Ее первым ответом на самый простой вопрос было „нет“. Она во всем видела ловушку, спохватывалась же лишь позднее. Торговцам было приказано называть лишь половину ее долгов, чтобы, уплатив миллион, я мог считать, что с этим покончено, Как бы не так! Она уверяла, что ничего не должна и не просила денег, а платить все-таки приходилось…»

«Она никогда не говорила правду, — уточняет он. — При каждом вопросе ощетинивалась. Первым ответом всегда было „нет“».

— Вы видели Гортензию? Евгения? Госпожу мать?

Нет.

— Но ведь с ней были ее горничная, компаньонка, две кареты…

— Ах, верно! Она провела здесь два часа и завтракала со мной.

В другой раз она принимает г-на де Лоржа, «своего бывшего любовника». Бонапарт узнаёт об этом и спрашивает:

— Вы виделись с господином де Лоржем?

— Нет.

— Но он же был здесь, в Тюильри. В этом нет ничего плохого. Он ведь ваш старый знакомый?

— Ах, верно!

Сверх того, были еще долги…

— Она всю жизнь была такой, — добавит император. — Вечные долги, вечно их скрывает, вечно отнекивается.

Спору нет! Но разве разводятся с женой, если она делает долги, отрицает очевидное, нагромождает ложь на ложь?

— Да, — кричал Жозеф.

В канун воцарения клан осаждает Бонапарта. Первый консул в раздражении признается Редереру:

— Ханжи! Жена моя лжива, — уверяют они, — отношение ее детей ко мне — расчетливое притворство… Но жена моя — добрая женщина, не сделавшая им ничего худого. Она довольствуется бриллиантами и платьями: это слабости ее возраста… Сядь я в тюрьму, а не на трон, она разделила бы мои невзгоды. Она будет соучаствовать в моем величии — это справедливо.

Конечно, — и это часто его смущало, — Жозефина со своей простодушной и бессознательной креольской аморальностью без всякого жеманства говорит о былых любовниках. Спору нет, у нее отсутствуют какие-либо нравственные правила. Она ветрена, легкомысленна, кокетлива, «может быть, чересчур галантна», как выразится он на Святой Елене, и склонна «к зигзагам любви». Спору опять-таки нет, ее образование часто оставляет желать лучшего. Она почти — чтобы не сказать вовсе — ничего не читает, ей скучно брать в руки перо. У нее одна забава — наряжаться, заказывать себе платья, подбирать ленту к волосам. Только здесь она не ленится.

Невежественна? Безусловно. Однако она сумела приобрести и сохранить небольшой запас познаний, которым умела пользоваться. Ее почитали безмозглой. Кажется, однако, что мозгов у нее было достаточно или, по крайней мере, столько, сколько надо, чтобы превосходно воспользоваться тем немногим, что у нее есть. Ума у нее хватало «лишь на четверть часа в день», по словам ее соперницы г-жи де Воде. Что ж, это не так уж плохо — много ли женщин могут похвастать тем же?

Она обладала еще одним достоинством, которое нельзя приобрести, — на редкость тонким тактом, врожденным чутьем к обстоятельствам. Она отличалась такой ловкостью, так умело вела свою ладью, что поневоле приходится признать за ней ум; ее изворотливость превосходит — и намного — вечный и справедливо превозносимый женский инстинкт.

Для того чтобы окончательно убедиться, что он правильно поступает, делая свою подругу императрицей, Бонапарту достаточно вспомнить, с каким изяществом, обаянием, тонкостью она принимает посетителей. Быть может, он имеет основание упрекнуть ее в чрезмерной приветливости и доступности. Но эти недостатки — следствие ее достоинств. И он радуется, что находит ее столь «полезно соблазнительной».

Бонапарту еще достаточно представить себе «ее походку, которой гибкость и легкость движений сообщали некую воздушность, не исключавшую, впрочем, величавость государыни». Она, действительно, умела принимать исполненные грацией позы, так восхищавшие ее мужа, что пятнадцать лет спустя, на Святой Елене, он скажет о них:

— Она использовала все средства, чтобы умножить свою привлекательность, но делала это настолько тайно, что никто ничего не замечал.

Она умела всегда «остановиться на сцене», всегда удивительно владела собой, но делала это необыкновенно приятно.

И, наконец, она была красива.

Жозефина красива? Да, она не просто хорошенькая. Ее лицо «выражало все впечатления души, никогда не изменяя ее сущности — очаровательной кротости». Когда «живые и мягкие» глаза жены смотрели на Бонапарта, он нередко испытывал то же волнение, что когда-то. Он любил ее «длинные и шелковистые» светло-каштановые волосы, которые она так обворожительно укладывала по утрам под косынку из красного Мадраса, придававшего ей «наипикантнейший креольский вид»; любил ее кожу, восхищаясь ее «шелковистой прозрачностью»; любил ее тело, руки, грудь, не утратившие девичьей гибкости; любил ее подвижные черты, непрестанно менявшие выражения, и, особенно, голос, мягкий, серебристый, ласкающий тембр которого был так восхитителен, что вы «невольно останавливались, чтобы послушать его», голос, заставивший Бонапарта сказать Бурьену назавтра после Маренго, когда народ восторженно встречал его: