Ветер в лицо - Николай Руденко

Лоуренс приготовил фотоаппарат, навел его на мальчика. Доронин намерения корреспондента понял сразу.

Это произошло одновременно: Олеся склонилась над мальчиком, спиной к объективу, а Лоуренс щелкнул фотоаппаратом. В объектив попала только цветастая Олесина юбка. А Олеся, согнувшись над ребенком, приговаривала:

— Ты мой маленький, курносенький... Где же твоя мама?

— Дома, — запросто ответил парень, не понимая, что он сейчас находится на «международной арене».

Эрик Сметс хохотал:

— Сохраните негатив, мистер Лоуренс. Вы получили достойный ответ.

Доронин тоже улыбнулся, хотя он мог только догадываться, что именно сказал издатель высоком журналисту. Ну Олеся!..

Из-за забора выбежала пожилая женщина бросилась к замарашке:

— Боже мой! Как же ты замарался и ободрался! По заборам, видно, лазил, пока я на базар ходила... Кто же тебе хлеба дал? Ты голоден?

— Это от зайчика. Тетя Оксана дала... Она с огорода возвращалась и у зайчика попросила. Попробуй, какой вкусный...

— Ой, горе! — Жаловалась мать. — Вы уж простите, товарищ Ковтун.

— Да уж «простите»! — Недовольно сказала Олеся. — Нос ему вытрите.

33

Хотя Сокол теперь встречался с Кругловым только на работе, он был не равнодушен к его судьбе. Иногда Владимиру казалось, что он ошибся, заняв такую ​​непримиримую позицию относительного Колиной женитьбы. Круглов был бодрый, веселый, заметно возмужал. Стал даже солиднее. И это, конечно, не было позой — позировать он не умел. Видно, женитьба действительно была ему на пользу. Однажды Владимир хотел подойти к нему, извиниться, но его что-то сдерживало — может, самолюбие, а возможно, сказалась естественная уравновешенность.

А как ему хотелось поделиться с Кругловым своей радостью! Кому же еще, как не Коле, мог бы он откровенно рассказать о том, что с ним произошло за последнее время!.. Но сейчас это было невозможно.

Знакомство с Густонькой не ограничилось встречей в светлой, чистой комнате Олеси и посещением яслей. После того они гуляли вечерами на берегу Днепра, катались в лодке. А когда Густонька уехала, завязалась переписная. И вот Владимир почувствовал: если не найдет в себе решимости, то упустит свое счастье. Долго не раздумывая, взял отпуск, поехал в Карпаты и вернулся оттуда, конечно, не один.

Странное чувство возникает при чтении строк, написанных тобой тогда, когда ты еще не был таким, каким стал сегодня, и думал не так, как сегодня думаешь. Особенно, если эти строки писались в восемнадцать лет, а тебе сейчас двадцать! Вроде и немного времени прошло, но месяцы в этом возрасте весят больше года. Ты узнаешь свой почерк, помнишь, в каком магазине купил тетрадь, чтобы сделать ее своим дневником, помнишь, где написал первую строчку — на уроке геометрии или, может, вернувшись домой после выпускного вечера — все ты помнишь до мельчайших подробностей, видишь, познаешь... Не узнаешь только самого себя, своих мыслей и чувств, будто это кто-то другой водил твоей рукой по голубым тоненьким линейкам памятной тетради.

Именно такое ощущение завладело Соколом, когда он перечитал свой дневник, в который уже давно не заглядывал.

Он показал его Густоньке.

— Вот посмотри, каким чудаком был твой муж!..

Слово «муж» Владимир произнес робко, с вкрадчивой улыбкой, как необычное.

Густоньку приняли ученицей в крановую мостового крана, и она этому искренне радовалась. Им выделили небольшую комнату в общежитии. В комнате не было ничего своего — все заводское: кровать, стул, шкаф... Но они пока не думали об уюте, — им, наверное, сейчас было бы уютно везде, где есть стены и крыша над головой. И конечно, никого, кроме них.

— Но что это? — Заинтересовалась Густонька. В домашнем халатике с ромашками на синем фоне ей было хорошо.

— Дневник. Странно, что я писал. Много наивного и смешного.

— Интересно. Вроде ты сейчас не бываешь смешным?.. Этого только никто не знает, кроме твоей Густоньки. — Она припала щекой к его груди. — Ладно. Прочитаю.

Густонька села к окну, раскрыла тетрадь.

«10 августа. Я начинаю свой дневник с радостного события — сегодня еду в консерваторию... Имею рекомендации районного Дома народного творчества, от райкома комсомола, от жюри областной олимпиады. Другие документы давно посланы, получен ответ — допущен к экзаменам! Прощай, родное село, прощай, милый аист!.. Мать напекла пампушек, сварила яиц на дорогу. Она начала хлопотать у печи на рассвете. Откинул одеяло — вижу: склонившись на угол печи, вытирает глаза кончиками белого платка.

Мамочка моя! Чего же тебе плакать?..

Через пять-шесть лет твой Володька споет для тебя, — да, именно для тебя! — любимые песни по киевскому, а может, и по московскому радио. Их будут слушать тысячи матерей, будешь слушать ты и подумаешь: «Никто не знает, что это он специально для меня!..»

Раньше, чем стану известным артистом, в родное село не приеду. Потерпи, мама. Это не так долго.

А потом я заберу тебя в столицу, повожу по всем театрам, одену в шелка, буду возить на такси, покажу тебе полмира... Ведь ты почти ничего не видела, кроме нашего села. Если захочешь, будешь жить со мной в столице. Только я знаю, что ты не захочешь. Ты же любишь говорить: «Кожа на руках трескается, если в земле не покопаешься...» Спасибо, мама, за твою заботу! Спасибо за твой хлеб, за твою материнскую ласку.

28 августа. Все!.. Начало и конец. Ни боли, ни печали. Сердце — камень. Куда идти, что делать? Ким Лысюк, который тоже не прошел по конкурсу, говорит: «Уверяю тебя, что всех приняли по знакомству. Разве Дмитрий Глущенко пел лучше тебя?.. » А я ему не верю. Эх, дорогой Ким! Он же пел лучше нас... Видимо, я переоценил свои силы. Целый день бродил по улицам Киева, как сумасшедший. Домой не поеду. Ни за что!.. И матери пока ничего не напишу. Но что же делать?..

Поехал на пристань, подошел к кассе, прошу билет на пароход, третий класс. Кассирша говорит:

— Куда?..

Я подаю ей деньги — все, что были у меня.

— Куда хватит.

Кассирша посмотрела на меня, заколебалась, потом выдала билета и вернула сдачу — пять рублей. Вот и все мои капиталы. И еще часы на руке — мамин подарок на окончание десятилетки. Когда надевала на руку — сказала: «Учись, сынок! Набирайся ума. Пусть и из нашего рода хоть один ученый будет».

Мама, если бы ты знала, как мне сейчас тяжело!.. Но я не хочу, чтобы ты знала об этом. Поэтому и не еду домой. В письме можно скрыть свое горе, а в глазах, в словах, в жестах — нет... Ты все равно заметишь. Я лучше буду писать тебе письма. Веселые, радостные письма, даже если у меня не будет рубля на обед.

30 августа. И все же часы пришлось продать... Прости, мама!..

15 сентября. Как ни странно, а мою судьбу решила кассирша киевской пристани. Она выдала мне билет до города металлургов. После Киева здесь мне отнюдь не понравилось. Но что делать?.. И вот я — чернорабочий... Шихтовик. Нагружаю железные корыта, которые называются мульдами, ржавыми обломками железа. Что можно сказать о заводе? Он меня настолько поразил своим грохотом, огнем, дымом, гигантскими кранами и ковшами, что я даже не знаю — хорошо здесь или плохо... Написал письмо матери. Я, мол, пока раздумал поступать в консерваторию, хочу пожить среди народа, изучить жизнь... Получилось неубедительно, туманно, потому что сам я так не думаю. Но она, конечно, ничего не поймет... подбодрил ее тем, что поеду в консерваторию в следующем году. А это уже святая правда!..

30 октября. Послал матери триста рублей, описал ей общежитие, комнату, в которой живу. Расхвалил все до такой степени, что лучшей жизни и представить нельзя. А действительно, разве плохое у нас общежитие?..

7 ноября. Был во Дворце культуры на торжественном собрании. Слушал доклад Доронина. Этому человеку можно позавидовать. Он так любит свой завод, говорит о нем, как поэт.

И вообще я завидую людям цельной натуры, влюбленным в свое дело. Откуда эта зависть? Разве я сам не такой? Разве я не имею собственной цели?.. Ведь есть — консерватория!

Шел в рабочей колонне на демонстрации. Вокруг — тысячи голов, флаги, транспаранты. И главное — ощущение того, что ты — частица большого коллектива, способного поднять на своих плечах землю. И может, ты — маленькая, не заметная часть, только капля, но в каждой маленькой капле отражается большое солнце. Из капель состоят реки, моря, океаны.

30 ноября. Поссорился с Петром Билыком. Он загружает мульды «в натруску». Я у него спрашиваю:

— Почему ты набрасываешь спустя рукава? Если тщательно накладывать, то в мульду поместится почти вдвое больше лома.

А он мне:

— Разве у нас мульды на вес принимают?

Ну, что ты ему скажешь после этого?.. Как ему объяснить два прекрасные слова — рабочая честь? Он же сидел рядом со мной на торжественном собрании и тоже слушал доклад Доронина. Только, пожалуй, в одно ухо влетало, а в другое — вылетало...