Любовь и сон - Джон Краули

Он знал, что это происходит сейчас, но не знал, почему и чем это закончится, — ведал лишь, что, как ни счастливы воины, как ни прекрасны их знамена, война эта порождена отчаянием, а исход ее сомнителен. Не война ли это Агнца со Зверем, война против Ветра, что дышит, где хочет? Келли никак не мог понять, сближаются ли ангельские войска для того, чтобы слиться в одно могущественное войско, или же для того, чтобы напасть отрядом на отряд — война всех против всех. Но он знал, что встреча их близка.

Так и не успев одеться, он разбудил брата и послал его в дом к Ди на улицу Святого Стефана, а Джона, слугу, — во в францисканский монастырь, где обитал Ласки. Он стоял у окна своей комнаты, дрожа и постукивая зубами, и при этом издавал такие звуки, что лежавшая в постели жена в страхе закуталась в одеяло до самой шеи.

Лишь далеко за полночь доктор Ди встал со своего места возле стола. Кипа исписанных листков упала с его колен на пол, имена ангелов, порядок их продвижения. Прозрачный кристалл наконец-то опустел, стал просто камнем; Келли уснул в кресле, из приоткрытого рта доносилось тяжелое дыхание, как у больного ребенка. Дом заснул.

Ди поднялся по лестнице и прошел мимо комнаты, где его жена, Джейн, оставила зажженные свечи возле кровати под пологом. Дети с няней казались темными бугорками, спящими медвежатами; книги и детские рисунки разбросаны по полу: они унаследовали от отца его неаккуратность, порок малый, но упорный. В молчании он прошел мимо и направился к расположенной в конце коридора лестнице — вверх, по чердаку (голуби ропотали и шелестели крыльями, заслышав шаги) и на крышу дома. Там, на балюстраде, можно было стать в полный рост.

Безлунность, стайка облаков с горностаевой опушкой. Звезды.

Четыре угла мира. Келли дал им названия сторон света, но на самом-то деле имел в виду точки солнцестояния и равноденствия, четыре угла года, врата времен.

Если правящие небесами ангелы сражаются, а исход этой битвы сомнителен — это может объяснить смысл их предсказаний, — Турок будет сражен, и падет Татария,[420] и изменятся границы государств: предсказания менялись от недели к неделе, но ни одно из них так и не сбылось. Все это были лишь рассказы о битве, о ее ходе.

Почему же Господь позволяет ангелам сражаться над землей?

Он взглянул на беспорядочно перемешанные звезды — их так много, так огромен горизонт, что он даже не сразу нашел знакомые созвездия. Вечно движутся небеса, скрепленные колюрами,[421] подпертые в четырех углах. Неизменные. Но они не таковы: Джон Ди, да и каждый астроном христианского мира (а также, без всяких сомнений, в Аравии и Катае), стал свидетелем того, что десять лет назад в кресле Кассиопеи родилась новая звезда.[422] Новая звезда явилась из небытия по воле Господа, впервые со времен Вифлеема.

Но если она и не была новой, а лишь внезапно приблизилась к Земле и стала видимой: она изменила свой привычный круговой путь, подобно скаковой лошади, бросившейся в толпу, просто потому, что ей этого захотелось.

Ей просто этого захотелось. С совершенной ясностью он увидел лицо маленького итальянца, как тот стоит в его кабинете в Мортлейке и бросает вызов. Новое небо: раз есть новое небо, должна явиться и новая земля.

Не касалась ли небесная война движения звезд? Ужели миллиарды ангелов, отвечающих за движение сфер (если это были сферы), яростно сдвигали звезды с привычных мест? Может быть, дело не только в том, что мы по-новому представляем взаимное расположение Земли и Солнца, — что, если они движутся, чтобы занять место друг друга, одно — к центру, другая (Земля, наша звезда, и мы вместе с ней) — куда-то в ряд прочих планет.

Из груди доктора Ди вырвался жуткий смех, старик схватился за край балюстрады. Ведь из-за этого поднимется ужасный ветер, который сметет державы. Земля утратит свое равновесие, и море не удержит корабли: да.

Если Господь вознамерился свить небо как свиток, если именно этим Он сейчас и занимается, и новое небо откроется за прежним, и не будет больше низкого и высокого, верха и низа, никакой меры, посредством коей можно определить место во Вселенной, — и не будет больше четырех углов мироздания, — значит, обновится и человек.

Дарует ли Бог людям новые силы? Принесут ли плоды все труды Джона Ди и бедного Келли, будут ли поняты утомительные ряды чисел, записанные под диктовку свыше, обернутся ли они ясной наукой нового мира? В этом-то он был уверен: не уверен только, что доживет до того времени, чтобы понять или использовать эту науку, — но он знал, что избран, дабы одарить ею людей нового мира, которые, быть может, найдут ее в пыли и забвении, взглянут и скажут: Да, это так, именно так.

Он думал о — и чувствовал в груди как бы старое клеймо — о своей Monas hieroglyphica, о ребенке сердца своего, дитяти, которого он так и не понял.

Как они воспользуются этим? Господи, лишь бы не навредили. Они и не смогут, Господь не даст это в их руки, если души их не будут готовы. Вот почему сердце его сжалось, когда Бруно Ноланец бахвалился новыми силами. Дитя-Мадими предупредила Ди: Он ухитил огонь с небес. Подобно Фаэтону, он может спалить весь мир.

Так вот к чему призван Джон Ди, какое предостережение он должен передать, вот почему он, а не кто другой был избран. Он вспомнил слова из Книги Иова: Спасохся же аз един и приидох возвестити тебе.[423]

Он опустился на колени на крыше под светом звезд. Ди молился. Боже, не допусти, чтобы мечи острые оказались в руках детей; да наполнит мудрость их сердца, прежде чем окрепнут руки. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя.[424] От века до века. Аминь.[425]

В мае Адельберт из Ласка отправился в Трансильванию, в свое поместье.[426] Перед отъездом он встал перед доктором Ди на колени, чем привел того в немалое замешательство, испрашивая благословения, которое Ди ему дал; склонив голову, Ласки просил также, чтобы ангельские силы, с коими беседовали Ди и Келли, помогли во время путешествия и посодействовали, чтобы его ходатайство об освобождении от уплаты долгов, обращенное к королю Стефану, увенчалось успехом.

Возможно, сказал он, они не увидятся более. На обратном пути он поедет через Прагу, и если они к тому времени прибудут туда, то свидятся, с помощью Господа и ангелов Его. И если, если когда-либо ангелы заговорят о нем или назовут средство, как ему избавиться от бед, молю, молю вас, поступите, как будет сказано.

Так он уехал в весну, верхом на высоком коне, держась за портупею, гордо вывернув локти. Король Стефан умер в этом же месяце,[427] так и не рассмотрев прошение Ласки; ангелы не выказали удивления, хотя и обмолвились, что ожидали от Стефана великих деяний: как будто десница Господа не ведала, что творит шуйца.

В то время Джон Ди и Эдвард Келли в сопровождении жен, детей, родичей, слуг, повозок, мебели, книг и бумаг уже отбыли в Богемию,[428] на встречу с императором.

Глава двенадцатая

Какова та единственная ценность, унаследованная нами от прошлого, что сохранила былую силу до наших дней?

Пирс обещал, что в своей книге раскроет тайну, — по словам Джулии, издателю чрезвычайно понравилась эта идея: приз, бонус для покупателей, гораздо лучше какой-нибудь даровой пластинки или анкетки «Узнайте о себе правду», да, несравненно лучше. Пирс же должен найти это нечто, вынуть из своего пустого кулака, как фокусник вытаскивает связанные платочки.

Если это что-то вроде Камня алхимиков, то оно должно лежать где-то на поверхности, не замечаемое никем, кроме дурака и мудреца, — один никогда не забудет, другой же в конце концов поймет. Хотя Михаил Майер — личный врач и придворный алхимик императора Рудольфа — авторитетно говорил, что искать Камень нужно высоко в горах.

Может быть, это и не вещь вовсе, думал Пирс, возможно, это слово, мысль, случайно пронзившая разум, внезапное conjunctio oppositorum,[429] вспышкой озарившее сознание.

Что, что сбереглось в наши дни из близкого или далекого прошлого, когда законы Вселенной были не таковы, как сейчас, но иные; когда драгоценные камни и пламя обладали свойствами, которых теперь лишены; когда люди свидетельствовали о чудесах, которые, как мы теперь знаем (и уверены, что так было всегда), невозможны?

Пирс много думал об этом. Работая в доме Крафта, в «Дырке от пончика», выпивая в одиночестве или у Вэл на Дальней Заимке, он думал о том, что же, черт побери, в конце концов обнаружит — или поймет, что это «нечто», отвечающее всем требованиям, уже обнаружили. Он думал об этом в туалете; размышлял, лежа в ванной, в окружении плавающих около его погруженного в воду подбородка «Монитора» и «Мерримака»[430] (мыла и губки), и стоя в очереди в супермаркете.