Погонщик волов - Эрвин Штриттматтер

— Она на пруду, на пруду.

— Пусть идет домой… Нам нужно к Мальтену.

— А чего так спешить-то? Вот вернется вечером, тогда и пойдете.

Но мать уже снова спит. Лопе готовит еду. Укладывает рюкзачок — на смену.

Ближе к вечеру поднимается ветер. Бродит по дороге поземка. Круглое, как мяч, багровое солнце висит над горизонтом поверх снежной пелены. И снег медленно, по кусочку, заглатывает эту огненную тыкву. Наступает темнота. По дворам стучат деревянные башмаки, брякают ведра. Нетерпеливо ревет скотина. Под ногами начинает поскрипывать снег.

Часам к девяти вечера Матильда и Труда Кляйнерман возвращаются из овчарни. Слабый свет керосиновой лампочки квадратом падает на снег через верхнюю часть Мальтеновой двери. Матильда и Труда пересекают этот квадрат. В овчарне Мальтен громыхает жестяными кастрюлями. На желтоватом световом квадрате остается несколько капель крови, что обронила Труда. Мать оглядывается.

— Так нельзя, — бормочет она сквозь зубы. И обе возвращаются.

— Мы себя выдадим, — говорит она Мальтену.

Через некоторое время они уходят снова. Труда тихо хнычет.

— Нашла время скулить, — злобно шипит Матильда. — Иди давай, иди. Раньше надо было скулить.

Труда продолжает хныкать.

Они проходят еще несколько шагов и останавливаются. Матильда опять успокоилась.

— Ничего, скоро все пройдет. Болеть, конечно, болит… А теперь можешь мне сказать, кто это был…

Труда смотрит прямо перед собой. Они молча проходят еще часть пути.

— Я замерзла. Господи, до чего ж больно…

Матильда подхватывает девушку на руки. Труда начинает всхлипывать. Она прижимается головой к материнскому плечу и стонет:

— Раз уж тебе так хочется знать, это был Мертенс, лесничий Мертенс. Господи, до чего мне больно!..

Матильда снова опускает Труду на землю. Упирает руки в бока.

— О-он? — И в лице у Матильды что-то вздрагивает.

Труда молит:

— Только не бей больше, только не бей! Мне и без того больно.

— Т-с-с, не кричи так, мы все из-за тебя угодим в тюрьму.

Матильда снова подхватывает дочь на руки и, кряхтя, доносит ее до ворот усадьбы. Там она опускает Труду в снег.

— Теперь иди домой и выпей чай, который я поставила в духовку. Он невкусный, но выпить все равно надо. Выпей и ляг.

— А ты останешься здесь?

— Мне надо еще разок заглянуть в хлев.

— Ты пойдешь к Мертенсу?

— Пока не знаю. Только не говори отцу, где мы были… скажи лучше… постой-ка… скажи, что мы искали твою кирку, вот…

Труда никак не может уснуть. Ей очень больно. После материного чая во рту все стянуло. На лежанке храпит отец. Впрочем, он спал уже, когда она вернулась. Труда вдруг снова стала маленьким ребенком. Она ждет маму. Мама не приходит. Труда погружается в сон.

На кухне раздается стук. Труда испуганно вскакивает и прислушивается. Кто-то осторожно открывает дверь спальни. Это вернулся с работы Лопе. Труда тихо скулит.

— Что с тобой?

— Сходи поищи мать.

— Она тебя что, опять отлупила?

— Она, наверно, у Мертенса.

— Чего ей понадобилось среди ночи у Желторотика?

— А вдруг он ее застрелил?

— Да ты спятила!

— Ой, мне так больно, сходи за матерью…

Лопе на цыпочках выходит из спальни. Он снова откручивает огонек своей карбидной лампы и трогается к лесничеству. Снег взвизгивает под его деревянными башмаками. Серо-черные облачка заслоняют ухмыляющуюся физиономию месяца.

Желторотика Лопе обнаруживает возле скамьи перед камином. Все лицо у него в крови, правый глаз заплыл, на полу валяется вдребезги разбитая керосиновая лампа.

— Развяжи мне руки, — стонет Мертенс.

Тут только Лопе замечает, что руки у Мертенса связаны на спине ремнем. Это ремень от охотничьего ружья Мертенса. Само ружье лежит в другом углу. Приклад покрыт кровью. Рядом Лопе замечает деревянные башмаки матери.

— Она здесь была? — спрашивает Лопе. Он долго не может развязать ремень, стянувший локти Мертенса. Потому что у него дрожат руки.

— Прямо как дикий зверь! Чертова баба! — стонет Мертенс.

— А куда она ушла?

— По мне, так хоть ко всем чертям.

— В одних чулках…

— Попадись она мне только, я ее застрелю! — Мертенс на четвереньках подползает к своему ружью. — Оковку эта дрянь со злости всю оборвала… — стонет он.

Лопе уже за дверью. Следы разутых ног матери он находит без особого труда. А через некоторое время находит и самое мать. Выпрямившись как доска и стиснув кулаки, она лежит в прибрежном камыше. Лопе заговаривает с ней, но мать не шевелится. Он пытается ее поднять, но для него одного она слишком тяжела. Поскрипывающие от мороза стебли тростника задевают ее вздутое лицо. Она скрежещет зубами.

Лопе складывает руки для молитвы.

— Господи, благодарю тебя…

И пугается звуков собственного голоса. Шуршит на ветру камыш.

Лопе снова мчится к лесничеству.

— Господин лесничий, помогите мне. Мать…

Домик пуст. Тогда Лопе мчится в усадьбу. Будит отца. Стучит в окно к Венскатам. Барабанит в дверь к Фердинанду. Обнаруживает мясника Францке у фрау Мюллер…

Той же ночью мать в закрытом фургоне отвозят в городскую больницу.

— Я знал, что этим кончится, — говорит смотритель Бремме. — Ей давно пора в лечебницу.

— Ни черта ты не знал! — рявкает управляющий Конрад. — Будь моя воля… бумаги на руки — и на все четыре стороны… Этот Мертенс — такой же чертов реакционер, как старый хрыч в замке…

«Слава в вышнех богу» и «Покатилось зернышко» — распевают через сутки в крестьянских домах и в церкви.

Лопе проваливается в сои, как проваливаются в глубокий, глубокий снег. Труда и Элизабет прохныкали весь вечер. Отец вернулся домой в дымину пьяный. Как жить дальше?

Лопе тоже было бы любопытно узнать, как. Он улегся в материну постель. Не может он больше спать с Трудой. Сонный снег, словно шерстяной платок, спускается на его глаза.

А жизнь идет себе дальше. Чего стоят по сравнению с ней муки одного-единственного существа? Ведь жизнь обновляется бесконечно. То обновление, которым похвалялись парни в куртках, теперь окончательно заползло в деревню. Оно выползло из четырехугольного ящика, установленного куртками в трактире у Вильма Тюделя. Дребезжащий голос вещает из него о грандиозных манифестациях и факельных шествиях в Берлине.

Новое огненной змеей ползет-извивается через Бранденбургские ворота. Оно вгрызается в улицы и переулки столицы. Оно захлестывает дороги и пути большого города и по ним докатывается до маленьких городков между лесами и фабриками. Новое вгрызается в уши деревенских жителей, словно клещ-кровопийца, досасывается до мозгов, и трактир Вильма Тюделя теперь не пустеет ни днем, ни вечером.

Вильм Тюдель довольно ухмыляется за своей стойкой. Он оседлал ту корову, что надо. У Шульце Попрыгунчика теперь и времени нет ходить в шахту. Натянув коричневый мундир и длинные сапоги, он шастает по деревне. На витрине Кнорпелевой лавчонки — сделанная белилами надпись: «Иврей штоб ты здох».

Место председателя общины Пауль Фюрвелл вынужден уступить господину учителю. Почему именно учителю? Да потому, что учитель уже год, как состоит в партии курток.

Дни бегут. Альберт Шнайдер тоже почти все время щеголяет в коричневом костюме. Газеты то и дело помещают портрет человека, у которого падает на лоб клок волос. Потом деревенские приучатся узнавать этого человека и на других фотографиях, где он либо разговаривает с другими мужчинами в форме, либо улыбается. Курточники говорят по этому поводу: «наш Гитлер» и «наш фюрер», словно он у них какой-нибудь святой. А у мужчины маленькие усики, и он ничем не отличается от любого другого ремесленника из Ладенберга. Но именем этого человека свершаются великие дела и даже чудеса. Его именем свершается обновление. Новый почтальон вместо старого, и еще парикмахеру Бульке не разрешается больше проверять качество мяса. Молодых шахтеров берут на трудовую повинность, чтобы они там научились работать. Обновление выступает в тысяче разных обличий. Однажды парни из Ладенберга приезжают на машине и увозят с собой Блемску. Потом они запрещают социал-демократический ферейн, и рабочий ферейн велосипедистов тоже. Потом они приезжают за Густавом Пинком и тоже увозят его на машине. Орге Пинк плачет так сильно, что даже часовая цепочка подпрыгивает у него на жилете. А вот кукольник Гримка со своим барабаном стал нужным человеком. Обновители день и ночь бьют по городам в барабан. Теперь они начинают дубасить в телячью шкуру также и по деревням.

— Почему вы носите такие коричневые костюмы и сапоги? — спрашивает Лопе у Альберта. — Вы хотите делать войну?

Нет-нет, Альберт Шнайдер не собирается делать войну. Он собирается делать работу и хлеб. Адольф Гитлер сказал, что хочет мира, а Альберт Шнайдер хочет того, чего хочет Адольф Гитлер.