Год любви - Пауль Низон

Такси останавливается у его гостиницы, четырехзвездочного дворца. Позвольте пригласить вас в бар, выпьем чего-нибудь на сон грядущий, говорит он, удивляясь собственной смелости. Он не авантюрист какой-нибудь, а верный, сознающий свой долг супруг и серьезный, дисциплинированный служащий, фанатично преданный фирме. По крайней мере, был таким до сих пор. В баре играет пианист, они заказали выпивку, он пьет виски, она куантро. Это его удивляет. Он еще не встречал человека, которому нравился бы этот липкий напиток. Он поражен, что она предпочитает такое.

Он смотрит ей в лицо и замечает, как впитывает в себя ее черты, как испытующе вглядывается в ее глаза, начинает жить в ее ауре. Его тянет к ней, более того, ему кажется, что они знакомы уже давно. Я доверил бы ей самое драгоценное, думает он. Но что это такое — самое драгоценное? А пианист все играет.

Час пролетел как одно мгновение. Он замечает, что они молчат, но это ему не мешает, это же прекрасно — молчать вместе с ней, это как знак доверия. Все ему кажется прекрасным. Она тоже кажется ему прекрасной.

Она увлекает меня, она как квартира с множеством комнат, я затеряюсь в них. Чепуха, думает он вслед за этим. И тут же снова: я испытываю безумное, почти неукротимое желание прикоснуться к ней. Видишь ли, говорит он, извините, видите ли… Она ободряет его улыбкой и покачиванием головы… Видишь ли, говорит он, вообще-то я не бонвиван и уж совсем не тот, кого называют сердцеедом, поверь мне и прости, если я обращусь к тебе с неподобающей просьбой, идущей из глубины души: я хочу быть с тобой. Сейчас. Останься, если можешь, пожалуйста, говорит он. Она очень серьезно смотрит ему в глаза. Глаза у нее дымчато-серые с зеленоватым оттенком. Она кивает. Этим кивком она открыто говорит, что согласна, говорит просто, серьезно и в то же время легко. Согласна. Странно, думает он, что я забыл о жене. Нет, я не вытеснил ее из своего сознания. Я уравновешен и вообще не испытываю угрызений совести. Я здесь всем своим существом. Так и должно быть. Я не могу находиться одновременно здесь, там и еще где-нибудь. Я только здесь.

Наверху, в номере, в полутемной, напоминающей салон комнате, где есть и стильный письменный стол, и кресла, и шкаф, и подставки для багажа, и даже чуланчик с гардеробом и зеркалом, ведущий в роскошную ванную, наверху женщина ложится на кровать и, подложив под голову руки, с улыбкой смотрит, как он роется в саквояже в поисках плоской бутылочки с горячительным; дело не в том, что ему хочется взбодрить себя, он просто тянет время, первый раз в жизни он привел в свой номер незнакомую женщину. Она смотрит раскованно и спокойно, ее спокойствие передается и ему, его движениям. Он оставляет в покое саквояж, поворачивается к ней, встает на колени у кровати и нежно целует ее в губы, он погружается взглядом в ее глаза, так глубоко, что перестает что-либо видеть. Она обнимает его за шею и притягивает к себе.

Он никогда так не целовал, в нем возникло желание не столько забыться, сколько проникнуть в нее, полностью раствориться в ней. Слиться с ней в одно целое.

Позже он не мог вспомнить, что было дальше, как они разделись и отдались друг другу. Он знает только, что это было как возвращение после долгих блужданий, нечто очень простое и очень глубокое, наполнившее его смесью ликования и изумления и мужества и силы, знает, что он испытывал безграничное доверие к ней. Наблюдение за собой, наслаждение и часто игра, то, что он знал до сих пор, а потом грубое вожделение, подстегивающее его, жажда борения, почти разрушительная ярость — ничего этого здесь не было и в помине. Он думал о ней, о другой, и это были не мысли, это была любовь, любовь переполняла его. Похоже, впервые в жизни он любил по-настоящему.

Однако попытки прояснить для себя, что же случилось, беспомощные попытки реконструировать происшедшее, внушаемые ему смятением и счастьем, пришли позднее, уже в поезде. Как они простились? Он смутно помнил, как она помогала ему собираться, укладывать вещи, искать такси. Как он, сидя в такси, воспринимал все, точно в первый — и в последний? — раз. Людей, по лицам которых он легко угадывал, что у них на душе; оттенки неба, фасады домов, стены, уличные кафе, шумы. Казалось, он впервые обрел способность воспринимать мир. Его окружали сплошь увиденные прочувствованные услышанные познанные им вещи.

И в поезде, после опустошенности и рассеянности первых часов, он внезапно, точно очнувшись после тяжелой болезни, осознал, что он излечился и теперь здоров. Теперь он добрый человек, стал добрым человеком; он улыбнулся, найдя нужное слово — добрый. Все его существо купалось в ощущениях, которые доставляло ему его новое состояние. Он закрыл глаза и заснул.

Он проснулся. Его вырвали из сна напряжение и всеобщая озабоченность, вызванные приближением к границе. Он был в смятении, более того, в полном замешательстве. Ему понадобилось несколько минут, прежде чем он нашел необходимые для пересечения границы и возвращения домой документы — удостоверение личности. Теперь у него не было времени копаться в своих переживаниях, он загнал их как можно глубже в себя, вышел в коридор, постоял у окна, заглянул в туалет, чтобы освежиться. Только ни о чем не думать. Он порылся в портфеле, достал журнал и попытался читать. Страх? Да нет, скорее дурное настроение; синдром похмелья? Неприятное чувство.

Дома ему стало легче. Уютная квартира со всеми удобствами и открывающимся красивым видом на окрестности, но прежде всего связанные с домом воспоминания настроили его на веселый лад. Я снова дома, сказал он. Чудесно. Париж где-то там, далеко.

Он узнает, кто ему звонил, читает накопившиеся письма, расспрашивает о делах, о друзьях и знакомых. Его ждет праздничный ужин. Он долго нежится в ванне, потом ложится в постель и обнимает жену, он ведет себя почти как влюбленный. Но внезапно ему становится дурно. Это не тошнота, что-то сдавило горло, больно сглатывать, душит страх. Что с тобой, ты болен? — спрашивает жена. Он вдруг потерял дар речи, отворачивается, проваливается в сон.

Последующие дни проходят, как обычно: он прилежен, хотя немножко рассеян. Не может как следует сосредоточиться на работе, и дома тоже. Где я? Он все еще в Париже, переживает ту странную встречу, но никак не может вспомнить ни лицо, ни голос, ни то, как выглядит та, другая, ни само переживание. Иногда он погружается в себя, пытаясь вспомнить. Иногда, точно молния, сверкает догадка, точно кто-то раздвинул занавес, сорвал пелену; потом снова все исчезает. Он чувствует боль и радуется, когда она приходит, боль — единственное, что связывает его с той ночью. Он ждет ее вспышек.

Его внутреннее состояние сказывается на работе. Он говорит себе: или все это пройдет, я все забуду, избавлюсь от этого наваждения; или мне надо вернуться туда, чтобы понять, что со мной, что произошло. Я должен узнать и понять, что случилось, даже если ради этого мне придется свернуть горы, бормочет он.

Он звонит коллеге в Париж, благодарит за прекрасный вечер, коротко останавливается на переговорах, дает понять, что некоторые пункты нуждаются в дальнейшем уточнении. Было бы лучше всего, говорит он, если бы мы снова встретились, я скоро ненадолго заеду в Париж. И у него сразу становится легче на душе, едва ли оттого, что у него теперь есть деловой предлог для поездки. Главное — избавиться от мучительного чувства ожидания. Или — или. Чем бы все ни кончилось, это будет избавлением.

На этот раз он решает ехать, на машине. Ему хочется, чтобы дорога стремительно ложилась под колеса, хочется вдыхать воздух дороги. Лучше всего мне думается, когда я сижу один за рулем и мчусь вперед, говорит он. И отправляется в путь.

Долгая-долгая езда вдоль утомительно однообразных, зеленых и серых ландшафтов с ручьями и пастбищными поилками, убаюкивающее движение по мягким пространствам, через лесные заповедники, как на картинах Писсарро, через прелестные глухие места с путаницей тропинок и просек. Далекие купола церквей, рассеянные там и сям селения, коровы на пастбищах. Ленты дорог, высокие облака. Потом движение становится оживленнее. Так бывает перед грозой: в воздухе повисает напряжение, затем разрядка; отовсюду выныривают автомобили, дороги переплетаются, превращаются в ревущие, бушующие шоссе, в нечто, напоминающее шабаш ведьм. А по обе стороны вырастает город. Город растет на глазах, тянутся в небо высотки пригородов, это как извержение вулкана, выброс осколков породы, которые сгущаются в каменные утесы, омываемые городским прибоем.

Город возникает со всех сторон из белой пены, из бурлящих волн, они плещутся и бьются и громоздятся друг на друга, обнажая каменный материк; захватывающий дух прибой.

Он сворачивает с кольцевой дороги и въезжает через одну из многочисленных арок на бульвар. И забыта дальняя дорога, бульвар, даже самый оживленный, дышит покоем и неспешностью. И его переполняет чувство, что он прибыл на место, не домой, а на праздник жизни, ни больше ни меньше. Улицу, эту котловину, покрытую коричневым разбитым асфальтом, местами вымощенную камнем, он принимает с благодарностью. На широких авеню сутолока автомобилей, они толкутся, точно букашки в пруду, их гудки кажутся ему звуками ликования за фасадами домов, обрамленных зелеными кронами деревьев, покрытых высохшей, осыпающейся штукатуркой, у их подножий натянуты тугие, точно узкие юбки, навесы. Под навесами, на фоне сверкающих витрин магазинов и окон кафе, идет праздная жизнь горожан, местных жителей, которые не хотят жить нигде, кроме как здесь, другие места для них просто не существуют, они двигаются, точно в трансе, курят, обмениваются репликами, смеются, демонстрируют накрашенные губы и ноги в шелковых чулках. И над всем этим — светлое небо, какое бывает только над этим городом, его фирменный знак.