Последние узы смерти - Брайан Стейвли

задумываясь ответил: «Скучно».

Может быть, глупо было отвечать так Владыке Боли, но высокий мужчина только глянул на него сквозь дым, отхлебнул горячего варева из деревянной чашки и кивнул:

– Боль, как и все на свете, – искусство. Я не жду от тебя его понимания, как не ждал бы от дикарей за стенами этой палатки понимания многоголосых хоралов Манджари.

Каден моргнул. Разговор о музыке никак не вязался с кровавым зверством, и легкой светской беседы о знаменитых манджарских хоралах Каден меньше всего ожидал от человека, сжимавшего в кулаках ядовитых змей. Еще одно напоминание, если он нуждался в напоминаниях, о старой премудрости хин: «Ожидание – повитуха ошибки».

– Какое искусство, – тихо спросил он, – в том, чтобы парализовать пленника и дать ему истечь кровью из ушей?

Слушая собственный вопрос, Каден дивился себе. Он прошел кента, он рисковал жизнью среди ишшин и племен Поясницы, чтобы предупредить шамана о замыслах Рана ил Торньи, а не чтобы обсудить достоинства боли. И все же сейчас ему было важно отмежеваться от этих убийц, от дикарей за кожаными стенками палатки. Кто, как не сидящий перед ним, был в ответе за пламя, пожиравшее Аннур, за войну по всем фронтам, за движение степи на север и джунглей на юг, за гибель тысяч, а может, миллионов людей? И кровопролитие еще не кончилось. Кадену важно было утвердить одно: он здесь, чтобы предупредить шамана, – но не затем, чтобы за ним следовать. Не затем, чтобы к нему примкнуть.

– Какое искусство, – говорил он, – в том, чтобы полосу за полосой сдирать с человека кожу?

Длинный Кулак – так звал его про себя Каден – только улыбнулся, как улыбаются знакомому и наскучившему вопросу.

– Какое искусство в воздухе, гудящем в полой тростинке? В разводах туши на листе? Разъятое на составные части, искусство… – Длинный Кулак выдул облачко дыма и посмотрел, как оно тает в горячем воздухе, – исчезает.

– Нет, – возмутился Каден. – Здесь нет ничего общего с музыкой и живописью. Твои достижения – только кровь и страдание.

– В страданиях человека оттенков больше, чем в листве леса. Из связанной женщины я извлеку больше нот, чем арфист из грубых жил, натянутых на деревянную раму. – Он только повел пальцем, но Кадена отчего-то всего скрутило. – Нет инструмента, подобного человеку. Ни один музыкальный аккорд не сравнится с переходами от паники к надежде, от смятения к ужасающему пониманию, которые можно извлечь из разверстой плоти.

Шаман заговорил тише, размереннее. С благоговением. Как заклинание:

– Вот искусство. Вот истинная красота.

Каден онемел. Что-то шевельнулось в нем – что-то давно усмиренное, дремавшее, но могучее, как потревоженный в зимней спячке медведь. Хин учили его отстранять от себя ужас, но здесь, в тускло освещенной палатке, сидя напротив бога, Каден вновь ощутил, как ужас пробуждается в нем.

– Я знаю, кто ты, – произнес он так тихо, что сам усомнился, прозвучали ли его слова.

Длинный Кулак только улыбнулся:

– Конечно знаешь.

– И знаю, чего ты добиваешься.

– Нет, – возразил жрец, – не знаешь. Может быть, понял малую долю. Увидел слабые очертания, но бьющееся сердце… Куда тебе зажать его в кулаке.

– Ты добиваешься гибели Аннура.

– Аннур… – Длинный Кулак кивнул. – Это извращение.

От сладкого ли дыма, от жары, от тесноты ли палатки, только у Кадена помутилось в голове. Шаман безупречно владел аннурским, но слова в его устах звучали ново и странно, грозили распасться на слоги – как пар над кипящим котлом растворяется в душном воздухе – и утратить смысл.

Длинный Кулак не двинулся с места. Он сидел, поджав скрещенные ноги и опустив одну ладонь на колено, с костяной трубкой в другой, но разом показался больше – или меньше, как огромная статуя, увиденная издалека. И Каден, хотя тоже остался сидеть, испугался вдруг, что завалится лицом в огонь, что земля под ним сдвинется, всколыхнется, сбросит его в костер. Это чувство было таким острым, что он чуть не выставил руку, чтобы удержать несуществующий оползень. С огромным трудом он оторвал взгляд от ледяного блеска в глазах Длинного Кулака, уставился в багровые переливы пламени. Когда огонь выжег туман в голове, он ускользнул в ваниате.

Изнутри транса все встало на место. Дым не рассеялся, но стал просто дымом. Он все еще потел в душной темноте, но пот ничего не значил. Стекал по коже, но и кожа не значила ничего. Тело, которое он носил столько лет, – ничто в сравнении с великой бескрайней пустотой. Несколько ударов сердца он смотрел в огонь. В его вечных переливах была неподвижность, знакомое ему постоянство. Подняв наконец глаза, Каден увидел, что шаман застыл, не донес мундштука трубки до губ. Он впервые выглядел удивленным.

– Ты похож на своего отца, – произнес он. – Не ожидал этого в столь юном возрасте.

– Что ты знаешь о моем отце?

– Мы встречались, – развел руками шаман. – Несколько раз. Его, как и тебя, плоть тяготила меньше, чем других из вашего рода.

– Где вы встречались? – спросил Каден. – Зачем?

– В ступице, где сходятся спицы врат. Зачем? На этот вопрос есть много ответов. Он желал мира с ургулами.

– А ты желал уничтожить Аннур.

Длинный Кулак глубоко затянулся, задержал дым в легких и, глядя на Кадена, выдохнул:

– Трудно что-то расслышать, когда твои уши полны собственных слов.

– Разве это мои слова? – возразил Каден. – Ты сам только что назвал Аннур извращением. Если вы встречались с отцом наедине, на пустом острове, почему ты просто не убил его?

Шаман нахмурился:

– Так ли просто было убить Санлитуна уй-Малкениана?

Каден не ответил. Он не знал, легко или трудно было убить отца. Ран ил Торнья справился, но ведь ил Торнья кшештрим. Вместо ответа Каден свернул на другое, более близкое к своей изначальной цели:

– Ты рисковал, явившись в этот мир в смертном облике.

Длинный Кулак вдруг улыбнулся, открыв заточенные остриями белые клыки.

– Ты воображаешь, будто это… – Он подставил ладонь мерцающему свету, вгляделся в нее, потом поводил рукой над огнем, быстро, чтобы не обжечься. – Что это я?

Его смех прозвучал словно мурлыканье огромной кошки, одновременно умиротворенное и хищное.

– Представь, Каден, что ты муравей. Твой мир, – он повел рукой, обозначив палатку и то, что лежало за ней: джунгли, Эридрою, мир, – это клочок травы. Твои монументы – горки песка, размытые ливнями. Однажды тебя придавит чей-то обломанный ноготь. Твой меркнущий разум поразится мощи этого ногтя. Его быстроте. И тому, как он пал на тебя с ясного неба. Ты, если выживешь, будешь до конца дней поклоняться этому ногтю, но что есть ноготь?

Длинные ногти шамана