Корректировка - Вадим Ледов

шалашовки, дочки алкашей и наркош, их перед тем, как употребить, мыть приходилось по часу. А тут, глянь какая, гладкая и сладкая.

Когда девичья фигурка, скрылась за изгибом улицы, он запер дом, захватил удочки (с понтом на рыбалку) и устремился следом. Зачем, он и сам не мог себе толком объяснить. Хоть посмотреть на неё, а там, чем черт не шутит. Она, судя по худой одежке из небогатой семьи. Посулить мало́й золотые горы. Да такой и не жалко – стольник бы отдал за сеанс – все равно их проклятых девать некуда. Имелись у него заветные печеньки с коноплей, от них малолетки сомлевали и становились податливыми.

* * *

Воздух, пах прелью и острым настоем хвои. Похотливо пах. Белесое, выцветшее от жары небо не отражалось в воде. Где-то куковала заполошная кукушка.

Художник высунулся из-за ствола ели, оглядел пространство. Бесконечная гладь озера с ивняком на берегу и она, Каштанчик. Бросила на траву сумку и стеснительно оглядывается, есть кто вокруг?

«Я старый бродяга, битый-перебитый жизнью, дурею от этой рыжей ссыкушки… чудны дела твои, господи!»

Убедившись, что вокруг никого нет, девчонка крест на крест взялась за подол сарафанчика, намереваясь стянуть его через голову. Рот у Художника наполнился горячей слюной.

И тут он почувствовал укол ниже правой лопатки, будто комарик укусил. Выгнулся, сунул за спину руку – почесать и вдруг тело налилось обморочным холодом, сделал шаг вперед и упал, свет померк в глазах.

* * *

– Первый раз применил. – с непонятной гордостью сообщил я Еве, вытаскивая из спины лежащего ничком Миши-художника керамическую иголку. Щелчком отправил её в лесную чащу.

Фея была все в том же девчачьем образе, не удосужившись сменить скин.

– По статистике, – сказала она, – такой типаж нравится девяносто девяти процентам педофилов.

– Хм… – я окинул её взглядом, – по странной случайности, мне тоже нравится, – и тут же поправился. – ну, чисто эстетически – очень красивая девочка.

– Ладно, не оправдывайся, педофил латентный, – усмехнулась Ева.

– А чего подол-то задирала? – парировал я. – Стриптиз ему показать хотела? Эксгибиционистка латентная.

– Почему ему? Тебе… – спокойно ответила фея и я вспомнил, что платье она все-таки стянула, а я не смог удержаться и зыркнул, и эта змеища всё зафиксировала.

– Приревновал? Ладно, не парься, – сказала она и вернула себе взрослый облик. – Эй, Кир, когда этот черт очнется?

– С минуты на минуту, – мяукнул присутствующий здесь кот. – Пора применить меру воздействия.

– Пора, так пора, – я извлек безыгольный инъектор, приставил к шее урки и вдавил пуск.

Щелкнуло. Он застонал.

– Связь с периферией установлена, шеф, – сообщил Кир.

– Значит тебе, чтоб узнать все о человеке, достаточно его лишь коснуться?

– Просто коснуться недостаточно, – отвечала феечка, – чтоб законектиться требуется некоторое время. Гадание по руке в образе цыганки идеально подходит. Кстати, и тебе могу погадать, чтоб принять максимально комфортный образ.

Я показал ей фигу.

– И так сойдешь, – согласен, это было немного некультурно.

Она фыркнула недовольно, собираясь сказать какую-то колкость, но тут Миша снова застонал, открыл глаза и сел, изумленно таращась на меня. Я понял, что стоящая рядом со мной Ева ему невидима.

– Плюс сто к эмпатии, – превентивно скомандовал я и взгляд у старого урки стал каким-то собачьим.

– Ты что за хрен с бугра? – спросил он застенчиво.

– Зови меня просто: хозяин.

– Чо-о?

– Ещё плюс пятьдесят, – добавил я подчиненности, уловив нотки возмущения в его голосе. – Да шучу я, Мишаня! Я твой лепший кореш, Гриня Залетный. Вместе чалились на зоне в Лабытнанги. Ну, вспомнил? – спросил я с нажимом.

– Вспомнил, – согласился Миша и как-то сник. Видно было, что ни хрена он не вспомнил, да и вспомнить не мог, но отчего-то ему очень хотелось мне верить. Прямо сил не было, как хотелось.

– И чего ты хотел…

– Гриня, – подсказал я.

– Чего хотел, Гриня? – он сделал попытку встать, ноги еще плохо слушались, и я помог ему подняться, поддержав за локоть. Тут он вспомнил и бросил тревожный взгляд на озеро.

– Забудь про неё! – посоветовал я. – Ты шел на рыбалку.

– На рыбалку… – повторил он, как зомби.

– Видать сердце прихватило, и ты упал.

– Прихватило…

– Пойдем домой, отдохнуть тебе надо.

– Надо…

* * *

Светлые тюлевые занавески делали помещение уютным и обжитым. Художник всегда любил порядок.

Ни о чем не спрашивая, он споро накрывал на стол – угодить дорогому гостю. Салат из помидоров с огурцами, картошечку молодую, горячую, посыпанную чесноком и укропом, жирную селедку, порезанную крупными кусками, вареные яйца, залитые сметаной, нежная грудинка с прожилками сала, коричневого цвета курицу.

— Это что, Мишаня? – поинтересовался я.

— Копченая курица. В буфете на станции ее делают. Ты пить будешь?

— Пиво есть?

— Имеется.

— Давай его.

Художник спустился в подпол и притащил четыре бутылки чешского «Праздроя».

Чокнулись пивом, начали закусывать. Миша ел спокойно, будто и вправду старый друг к нему пришел, а не какой-то непонятный кент, которого он видел первый раз в жизни. Пил пиво, ел курицу и ждал. Соблюдал этикет для солидных людей. Начнет гость деловой разговор — он его поддержит.

И я начал. Стал заливать, мол, только откинулся, пустой совсем. Деньгами попросил подогреть. И надо-то немного, тысяч тридцать – на фоне миллиона никто и не заметит. И ксивы новые: паспорт, права и какой-нибудь такой, не предусматривающий присутствия на рабочем месте, типа, освобожденного третьего секретаря комсомола.

Миша слушал не перебивая. Сидел за столом, положив на него сухие руки, наклонив седую, кудлатую голову. Глаза его были полузакрыты словно снизошло на него с моего голоса божье откровение.

Когда я закончил, он с готовностью согласился мне помочь – всего и делов-то, чего не сделаешь для старого дружка.

Опять спустился в подпол, отсутствовал минут пятнадцать и вернулся с объемистым пакетом. Я догадался, что там деньги и молча сунул пакет в сумку.

– Смотреть не будешь?

– Зачем, Мишаня, я тебе верю, как родному!

Потом мы пошли в церковь, но не молиться – там был городской телефон. Батюшка встретил нас уважительно и к просьбе позвонить отнесся с пониманием. Вообще к Художнику он обращался не иначе, как