Тарковские. Осколки зеркала - Марина Арсеньевна Тарковская

узнала, что нашим гидом по Парижу была известная поэтесса Наталья Горбаневская, имя которой для меня всегда было символом бесстрашия и мученичества.

Вечером сидим за столом у Ларисы. Пришли важные особы, солидный пожилой господин и красивая дама в роскошном норковом берете, с бриллиантами в ушах и на пальцах. Русские и тоже эмигранты. И меня они тоже раздражают. Вот они-то, наверное, и уговорили Андрея остаться, действовали заодно с Ларисой, которой очень хотелось жить за границей. Ларисе нет дела до того, что ее желание погубит Андрея, испортит жизнь его старшему сыну, лишит папу возможности печататься. Я была уверена, что Андрей решил заявить о своем невозвращении под сильным нажимом. (Тогда я еще не знала, что день пресс-конференции, на которой им было сделано заявление о невозвращении, он назовет «самым отвратительным днем в своей жизни».)

Вот с такими чувствами я сидела за столом в квартире на рю де Шаванн. Красивая дама в бриллиантах, видимо, привыкла царствовать. Она говорит громким голосом, а ведь собрались все по поводу смерти моего брата. Куда-то испарились моя деликатность и застенчивость, мной руководила только боль за Андрея. И я говорю: «А почему вы так громко разговариваете?» Дама опешила от моего хамства, но быстро нашлась: «А я всегда так разговариваю! Я вообще хабалка!»

Красивая дама в бриллиантах оказалась знаменитой певицей Галиной Вишневской. Через несколько дней, уже после похорон, она пригласила всех родственников Андрея к себе на обед. Она была по-царски великодушна и не подавала виду, что помнит мое замечание. Рядом со мной за столом сидел солидный господин, который приходил с Вишневской на рю де Шаванн. Это был Владимир Максимов. Он сказал мне: «Я дико тоскую по России. С первым поездом вернусь, когда будет возможно, приползу!»

Галина Павловна показала нам свою квартиру, построенную как Площадь Звезды – центральная комната, а вокруг боковые. Ее мужа, Мстислава Ростроповича, не было дома, сразу после похорон Андрея он уехал на гастроли.

А потом мы слушали кассету с русскими романсами в исполнении Вишневской. Когда она запела «Ни слова, о друг мой, ни вздоха…», я не выдержала, заплакала. Подошла к Вишневской, благодарила ее. И сейчас ей благодарна…

За эти девять дней, проведенные в Париже, было много встреч и много событий. Но смысл нашего пребывания там до похорон сводился к одному – уговорить Ларису похоронить Андрея в Москве. Юридически только она имела право решать вопрос похорон. Она пренебрегла нашими просьбами и письмом папы, в котором он просил похоронить Андрея в России, дать ему возможность проститься с сыном. Нам Лариса продемонстрировала весьма сомнительное «духовное завещание» Андрея, содержащее оскорбительные слова в адрес всех нас, его московских родных.

На следующее утро после похорон мы – Саша, Арсений, сын Андрея, и я – должны были снова поехать на кладбище в Сент-Женевьев де-Буа. Поездка несколько задержалась. По какому-то странному стечению обстоятельств все четыре шины автомобиля нашего сопровождающего оказались проколоты. Прямо какой-то детектив! Однако спустя час мы все-таки выехали из Парижа. Нам очень не хотелось встретиться на могиле со вдовой, но она там не появилась.

Вечером на рю де Шаванн в присутствии всех родных Лариса устроила чтение другого, уже «материального», завещания Андрея, в котором все его наследство передавалось ей, вдове. Сама процедура оглашения завещания напоминала дурной спектакль, безвкусную пародию на добропорядочное буржуазное семейство, тем более что нам и в голову не приходило думать о каком-либо завещании. Было оскорбительно видеть торжествующее лицо Ларисы, когда в комнате находились оба сына Андрея, ни словом не упомянутые в завещании. И не отпускала боль за Андрея, за ужас его последних месяцев жизни…

Владелец кинотеатра на Елисейских Полях, в котором шли русские фильмы, пригласил всех родственников Андрея на просмотр фильма «Жертвоприношение». Просмотр был назначен на 11 часов утра. И вот мы в кинотеатре, Саша, Арсений и я. Нас встречает хозяин и его жена, милая молодая русская женщина. Не могу передать то волнение, которое нас охватило. Сейчас мы встретимся с Андреем, увидим его последнее произведение, услышим его предсмертные слова, его подлинное завещание, завещание всем нам. Мы садимся в конце небольшого зала. Сеанс не начинается, потому что нет Ларисы и ее близких. Ждем пятнадцать, двадцать, тридцать минут. Хозяева немного нервничают, они боятся, что не успеют показать нам весь фильм из-за следующего сеанса, на который уже продаются билеты.

Наконец решаются начать показ фильма. Я забываю обо всем на свете, смотрю на экран и думаю, что не буду отвлекаться даже на чтение французских субтитров, чтобы не упустить что-то важное на экране. Странный ландшафт продутого ветрами северного острова, непривычной формы можжевельник, странные диалоги Александра и почтальона, шутка мальчика, привязавшего веревку к велосипеду почтальона. Я все больше и больше погружаюсь в мир, созданный Андреем, так не похожий пока ни на один из его фильмов. Вот уже подъезжает машина с гостем, ведь сегодня день рождения героя фильма, которого играет Эрланд Юсефсон. Вот…

И вдруг гаснет экран, зажигается свет, и я снова в зале небольшого кинотеатра. Я грубо вырвана из экранного мира Андрея. Оказывается, это прибыли Лариса и ее родные. Они садятся далеко от нас, в начале зала, и жена хозяина кинотеатра садится с ними, чтобы переводить им фильм. И мы смотрим фильм сначала, и я снова погружаюсь в уже узнаваемый мир фантазий Андрея. Погружаюсь в эту во многом автобиографическую притчу о несчастном господине Александре, своей жертвой отвратившем мировую катастрофу. И я рыдаю уже вовсю, когда на экране под божественные звуки Баха дрожит на сверкающем фоне моря тонкое дерево, готовое покрыться молодой листвой надежды…

Вот оно, завещание Андрея.

Толя Солоницын

Хочется сказать так, как говорит Маргарита Терехова, – Толенька… Но называть так Толю не имею права, не была с ним настолько близко знакома. Но горжусь, что первой, еще до Андрея, знала, что именно он будет играть великого иконописца.

Весной 1964 года мой муж попросил меня приехать к нему на «Мосфильм». Он был там по делам своей молдавской картины, и ему почему-то захотелось меня срочно увидеть. Соскучился!

И вот я стою в проходной «Мосфильма», знаменитой проходной, о которой часто в своих воспоминаниях пишут актеры. Стены этого небольшого помещения были выкрашены в традиционный синий цвет. В деревнях, говорят, такой цвет нужен, чтобы не привечать мух. Хозяйственники «Мосфильма», наверное, мух тоже не любили, не любили они и людей, поэтому вид у проходной довольно мрачен. Вдоль длинной стены, что против окошечек, где выдают пропуска, стоит ряд