Катаев. "Погоня за вечной весной" - Сергей Шаргунов

(Много позднее Катаев, наоборот, ставил Олеше в заслугу то, что его метафоричность «доходит до примитивной, почти кухонной простоты».)

«Сейчас Валентину Катаеву трудно как никогда», — замечал Соболев.

«Простота — наивысшая сложность, — распинался Катаев, выхаживая по комнате. — У меня сейчас переходный период… Я хочу изгнать из романа метафору, этот капустный кочан, эту словесную луковицу, в которой «триста одежек и все без застежек» и в которой вместо сердцевины — пустота».

Однако Соболев нежно язвил в финале: «А о простоте, — подумал собеседник, глядя вслед, — он говорил метафорами».

29 мая там же Соболев опубликовал текст «Гуляя по саду…» — разговор с Олешей, тоже растерянным, но смеющимся. ««У меня рак воображения… Посвящаю свою имитацию глубокомыслия Валентину Катаеву»… Это «посвящается Катаеву» Олеша произносит всякий раз, когда метафоричная напряженность речи готова оборваться под собственной тяжестью. Валентин Катаев… вызвал в этом неисправимом «изобретателе» прилив торжествующей, почти злорадной «метафороносной» энергии».

«Мы с Олешей друг с другом были беспощадны, — вспоминал 81-летний Катаев. — Не стеснялись в выражениях и не сердились. То, что мы говорили, сейчас сказать кому-то — это был бы скандал».

Первые рывки в сторону были предприняты Олешей еще в 1928-м (издевка над катаевской драматургией)… Разрасталось то соперничество, о котором оба потом так выразительно написали. «Может быть, судьбой с самого начала нам было предназначено стать вечными друзьями-соперниками или даже влюбленными друг в друга врагами», — писал Катаев. «По середине Горького в ЗИМе, как в огромной лакированной комнате, прокатил Катаев, — спустя годы поверял дневнику Олеша. — Я склонен забыть свою злобу против него. Кажется, он пишет сейчас лучше всех».

По мнению критика Сергея Белякова, уже в 1920-е годы у Олеши «накапливались раздражение, вызванная завистью ненависть к автору «Растратчиков»». Критик даже (весьма спорно) предполагает, что прототипом энергичного, хохочущего «колбасника» Бабичева в «Зависти» был именно Катаев, который «буквально всюду опережал Олешу». Того же мнения придерживается и литературовед Мария Литовская: Олешу злил «высокий, красивый, деятельный «колбасник»… которому все плывет в руки…». «Взаимная зависть крепче, чем любовь, всю жизнь привязывала нас друг к другу начиная с юности», — откровенно признавал Катаев.

5 июня в «Литературной газете» появилась заметка Шкловского «Простота — закономерность»: «Путешественники часто ошибаются. Я думаю, что метафоры французского мальчугана неожиданнее для Катаева, он всякую метафору языка приписывает говорящему. И на каждого говорящего француза приходится очень много метафор. Но дело не в этом. Дело, конечно, в том, что ошибка Катаева направленная. Катаев отказывается от метафор Олеши, сам уходя от метафор», — направленность «подкалывающего» острия статьи на Катаева очевидна при всей многозначительной смутности фраз. Шкловский вспоминал писателя середины XIX века Александра Вельтмана, написавшего «Неистового Роланда», близкого по сюжету гоголевскому «Ревизору»: «Весь Вельтман, у которого форма не была законом построения произведения, весь Вельтман распался, не уцелел. Мы должны говорить о реализме формы… Метафоры Валентина Катаева в романе «Время, вперед!» не реалистичны». Но задевал Шкловский и Олешу: «Конец «Зависти» распадается. Это сюжет Вельтмана, а не сюжет Гоголя».

Летом 1932 года на одном из писательских совещаний влиятельный литературовед Сергей Динамов[91] отнес Катаева к авторам, «которые занимаются кабинетным творчеством и пухнут на своем таланте», и добавил: «Олеша, Валентин Катаев, они стали писать лучше, но жизнь стали знать меньше».

Зато одобрение Катаев получил из Парижа, где в газете «Последние новости» Георгий Адамович оценил его стремление отделить «приторное» от «сладкого», но и подвел под оброненные Катаевым слова обширную теоретическую базу:

«Первое слово — «первая ласточка» — пришло не от него [Олеши] и не от Пастернака, а от беспечного, но, кажется, одаренного острым чутьем Вал. Катаева. Не так давно в московской «Литературной газете» была помещена интересная беседа с ним… Катаев усомнился в ценности и значении метафор. Для советского литератора это почти подвиг… Было много школ, много направлений, много «измов» в России за последние годы: на все посягали они, но метафоры коснуться не смели. Катаев первый заметил то, что рано или поздно открывается всякому художнику: образ не есть основа искусства, а метафора — и подавно. (У Пушкина метафор мало, Надсон же весь в «цепях рабства» и «чертогах мечты».) И сразу вместо душной олешевской изысканности и чуть-чуть нелепой пастернаковской пестроты стали видны необозримые возможности слова, освобожденного в своей прямой, непосредственной силе. Есть разница между сладостью и приторностью. Катаева, очевидно, мутит от того, что К. Леонтьев называл «гипертрофией художественности», рассчитанной на детей или на дикарей. Ему хочется прозы поскромнее, побледнее, построже, ему хочется искусства, которое уходило бы «концами в воду», а не кокетничало бы своей принаряженностью. В России у него, вероятно, найдутся единомышленники и с каждым годом их будет все больше».

Сама идея освобождения искусства от «принаряженности» чем-то напоминает о позднем мовизме Катаева, и все же замечу: он до конца дней своих (вопреки чаяниям Адамовича) остался обильно метафоричен.

…Ровно через три месяца после «потерянных признаний» в «Литературной газете» 17 августа 1933-го он нашел себя в поездке по Беломорканалу.

На Беломорканале

Беломорско-Балтийский канал был построен между 1931 и 1933 годами в рекордно короткий срок силами заключенных. Путь из Ленинграда в Архангельск сократился в разы. Это было первое в СССР полностью лагерное строительство.

Еще во время Северной войны у Петра I возникла идея судоходного канала, а в XIX веке были разработаны четыре подробных проекта его создания, признанные царским правительством слишком сложными и дорогостоящими.

Беломорканал официально открылся 2 августа 1933 года. 17 августа на экскурсию по каналу на пароходе из Ленинграда отправились 120 писателей, среди них — Валентин Катаев. По согласованию со Сталиным поездка была организована Горьким, 25 августа он выступил в Дмитрове в клубе перед ударниками и возглавил писательский ужин в доме одного из видных чекистов, начальника Беломорстроя Лазаря Когана. Под редакцией Горького вышла коллективная книга «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства», где он написал первую и заключительную главы («Правда социализма» и «Первый опыт»).

Писатель Александр Авдеенко уже в перестройку в своих воспоминаниях рассказал о чувстве подъема («удостоен высокой чести»), которое испытал, получив от Горького приглашение посетить Беломорканал, о сборах в Москве во дворе клуба писателей: «Вера Инбер, изящная и хрупкая, словно куколка… Илья Ильф и Евгений Петров, неразлучные, как и на обложках своих книг… Кудрявый, белокурый, с пухлыми губами, с дерзким и веселым взглядом поэт Павел Васильев… Тихий и скромный, с лукавой улыбкой мудреца на юном лице Михаил Светлов…» А был еще и Зощенко, написавший в лагерной книге целую главу «История одной перековки». Михаил Пришвин, побывавший на Беломоре месяцем ранее, сочинил роман-сказку «Осударева дорога», наложив Петровскую эпоху на сталинскую. Андрей Платонов просился туда, обещал написать книгу, но не взяли…

А вот Николай Клюев в то же время писал:

То беломорский смерть-канал,Его Акимушка копал,С Ветлуги Пров да тетка Фекла.Великороссия промоклаПод красным ливнем до костейИ слезы скрыла от людей…

Многих из писателей-экскурсантов вскоре перемололо — тот же Павел Васильев, Борис Пильняк, Бруно Ясенский, бывший князь «евразиец» Дмитрий Святополк-Мирский… В 1937-м книгу изъяли из магазинов и библиотек — «командиры подвига» оказались «врагами народа»: были расстреляны недавний глава НКВД Генрих Ягода, начальник Беломорстроя Лазарь Коган, начальник ГУЛАГа Матвей Берман. Расстреляли и оставшихся (после смерти Горького) редакторов книги — Авербаха и начальника Белбалтлага Семена Фирина.

Именно Фирин напутствовал писателей («Пожалуйста, смотрите все, что угодно. Разговаривайте с любым каналоармейцем») и сопровождал в путешествии.

«С той минуты, как мы стали гостями чекистов, для нас начался полный коммунизм, — вспоминал Авдеенко. — Едим и пьем по потребностям, ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Шоколад. Вина. Коньяк… Происходит грандиозный прием, подготовленный чекистами для писателей… Официанты величественны, как лорды… Даже Алексей Толстой, тамада застолья, выглядит скромнее, чем они».