Баланс столетия - Нина Молева

Не дослушав, я зашел к своему начальнику — узнать, насколько достоверны слухи.

— Слухи, слухи… — вздохнул тот. — Вечно мы питаемся слухами. Вечером нам зачитают решение ЦК партии, тогда все узнаем.

Я почти не сомневался, что в этом решении скорее всего прозвучит осуждение репрессий. Что же оказалось на самом деле? В директивном документе ЦК говорилось, будто чекисты работают плохо, не замечают террористических гнезд, что они утратили бдительность, работают в „белых перчатках“ и тому подобное.

Оказывается, Абакумов, который был не только усердным исполнителем указаний ЦК, но и инициатором ужесточения репрессий, работал в „белых перчатках“.

Узнали мы и то, как родилось это решение ЦК. Старший следователь по особо важным делам Рюмин доложил Сталину, что один из арестованных врачей, Этингер, дал показания, будто группа крупнейших наших медиков сознательно физически уничтожает руководителей партии, а Абакумов якобы запретил расследовать это дело.

Можно без преувеличения сказать, что с этого дня против честных, добросовестных чекистов начался открытый террор. Чуть ли не каждый день становилось известно: арестован либо один из начальников управления, либо его заместитель, либо какой-нибудь другой начальник отдела. Руководителей разных рангов одного за другим отправляли за решетку».

О прошедшем юбилее осталась напоминанием очередь. Казалось, навсегда. Она устанавливалась с утра и вилась вокруг здания Музея изобразительных искусств весь день. Зимы теплыми не были, но какое это могло иметь значение!

Увидеть подарки любимому вождю — ради такого счастья стоило поступиться собственными удобствами. Подарков было так много, что сначала они заняли еще и Исторический музей, и Политехнический. Около четырнадцати тысяч экспонатов, не считая сотен тысяч торжественных рапортов, приветственных телеграмм, взволнованных, переполненных восторгом частных писем.

К окоченевшим на ледяном ветру обывателям с непременными детьми присоединялись художники. Для молодых — единственная возможность увидеть современную, пусть и прокоммунистическую, живопись. Ренато Гуттузо и Диего Ривейра вряд ли когда-нибудь вызывали такое жадное любопытство: значит, даже коммунистам можно, значит, мир не ограничен тупыми шорами догматизма!

Искусствоведам музея, водившим обязательные экскурсии по экспозиции подарков, предписывалось следить за проявлениями неуместных восторгов и сразу же разъяснять их ошибочность. В принципе же посетителей следовало проводить мимо проклятых «формалистов».

Война разгоралась. Не за души — за слепое и безусловное их повиновение. На переубеждение у большевиков никогда не хватало времени и доводов.

NB

1951 год. Июнь. Писатель Борис Полевой — главный редактор журнала «Юность». «Письмо из Германии»:

«Все пристальней, все внимательней присматриваются немцы, живущие в американизированной части Германии, к тому, как живут и работают их счастливые собратья — граждане Германской Демократической Республики. Все ширится и ширится по стране, в городах и селах Тризонии благородное движение сторонников мира. Все громче, все грознее звучит там голос немецкого народа: „Ами, убирайтесь вон!“»

Июль. Выход книги о Ленине в стихотворном переводе с азербайджанского Арсения Тарковского. Из критического обзора: «Успех поэмы в значительной мере обусловлен и талантливым переводом ее на русский язык. Арсений Тарковский сумел передать разнообразие художественных средств и их национальный колорит в рвущихся из сердца строках»:

Там на трибуне МавзолеяНаш Сталин — наш Ильич живой…

Июль. Приезд в Москву очередного политэмигранта Назыма Хикмета. Из турецкой тюрьмы. Ежедневный отчет о мыслях и поступках гостя должен был давать прикрепленный к нему литературный секретарь Александр Глезер [будущий промоутер художников-диссидентов. — Н. М.].

Из интервью Хикмета: «Никогда ничего подобного я не видел. Я вижу: выросло в СССР новое счастливое поколение. Мне кажется, что воля и мужество этого поколения, его большая культура и счастье, которого нигде в мире не увидишь, — это и есть самая большая победа Советского Союза и великого вождя народов товарища Сталина!»

Август. Из статьи главного режиссера Малого театра Константина Зубова:

«Определяя значение советского театра как рассадника культуры, носителя передовой советской идеологии и морали, партия с особой силой подчеркивала огромную ответственность, возлагаемую на деятелей сценического искусства в деле большевистского воспитания молодежи… Сейчас, спустя пять лет, уже представляется возможным подвести некоторые итоги работы нашего коллектива, настойчиво стремящегося воплотить в жизнь указания ЦК ВКП(б)».

Для справки: почти все актеры театра были членами партии.

Октябрь. К 10-летию со дня смерти Аркадия Гайдара [дед Е. Т. Гайдара. — Н. М.].

«В одном из последних своих произведений „Тимур и его команда“ Гайдару удалось создать такой образ пионера, которому, как Павлику Морозову, захотели и стали подражать тысячи ребят… Как подлинный социалистический реалист, он взял лучшие черты характера советского пионера в развитии, и придуманный герой стал вожаком настоящих, живых ребят… Имя Аркадия Гайдара навсегда останется в советской литературе как имя зачинателя качественно новой литературы для детей, воспитывающей патриотов, коммунистов, борцов за большое человеческое счастье».

Ноябрь. Публикация рассказа Юрия Нагибина «Комбайнеры» как образца подлинно художественной советской литературы:

«В этот день агрегат Воробцова снял хлеб с двенадцати гектаров. Теперь им овладело блаженное чувство слиянности с машиной, веры в машину. Только сейчас открылось Воробцову по-настоящему, какая изумительная, богатейшая по своим возможностям машина — комбайн».

Непопулярность предпринимавшихся мер, особенно в идеологии, — Сталин превосходно отдавал себе в ней отчет. В этом Борис Подцероб был уверен.

«Вы знаете историю отставок Иосифа Виссарионовича?» — «Отставок?» — «Значит, нет. А ведь он пользовался ими с февраля 19-го года. Шесть было до 27-го года — они вас вряд ли заинтересуют. Седьмая, для всех совершенно неожиданная, — в 52-м, на пленуме, состоявшемся после XIX съезда.

Сталин тогда выступил, сказал, что стар, устал и физически не может совмещать три должности: Председателя Совета Министров СССР, руководить заседаниями Политбюро и в качестве Генерального секретаря вести заседания Секретариата ЦК. Вот от этой последней должности и просил его избавить».

«Только от этой?» — «Только. Все члены ЦК категорически восстали. Отказались его отпустить. Потом пошли слухи, что так Иосиф Виссарионович хотел проверить своих соратников — не зарились ли на эту должность Молотов и Микоян». — «Не зарились?» — «Против голосовали единогласно».

«А через год его не стало». — «Через год. Хотя по-настоящему жалоб на состояние здоровья не было… Никаких».

* * *

Восстание в Берлине. Сразу после ЕГО смерти. Газеты молчали. Почему? Потому что слишком долго и упорно твердили: возрожденная для новой жизни страна, освобожденный от гитлеровского ига благодарный народ. Но была огромная оккупационная армия: слухи не могли не доходить. Немцы не хотели коммунизма. И на Старой площади кое-кто считал, что коммунизм им не следовало навязывать. Мнения членов Политбюро разделились. Со временем станут известны и конкретные имена.

Праведные громко объясняли: вот она, истинная сущность фашистского народа. Неправедные почти молчали. Это было понятно: пройти через горнило такой войны, чтобы вернуться к собственному прошлому, да еще представленному вчерашним врагом. Меч в руках Воина-освободителя в Трептов-парке становился страшным символом: привычный автомат можно было сбросить с плеча, тень меча — древнего мистического оружия — ложилась на всю страну.

Через несколько лет Хрущев взорвется: «Никому не позволю уходить в молчаливую оппозицию! — Это относилось к художественной интеллигенции. — Не допущу!» Но как? Отстраненность от благ и поощрений становилась бунтом тем более опасным, что он оказывался неуловимым.

Как в войну «установка на лирику», появились идеологические послабления. О них можно было догадываться, пытаться ими воспользоваться. Или — догадываться и не принимать к сведению. Вряд ли имеет смысл отступать от действительности: последняя позиция была всеобщей.

«Установка на Чистякова», вернее — идея хоть в чем-то нарушить лакированную броню официоза не снималась с повестки дня. Первая книга о философских посылках «всеобщего учителя русских художников», по выражению Стасова, и практической их реализации в методе искусства вызвала острое столкновение с редакторами издательства Академии художеств СССР (именно они осуществляли самую жесткую политическую цензуру). Главный редактор Прасковья Аристова потребовала введения в текст нескольких цитат из Сталина. Любых. Иначе книга не выйдет! Ведущий редактор, в недавнем прошлом начальник Управления кадров Всесоюзного комитета по делам искусств Борис Вишняков усматривал куда более глубокую крамолу: «Не могу выразить словами, но убежден: вся эта теория не наша».