Львиная охота - Александр Щёголев

— Его что, разве можно убить? — услышал я и остановился.

Вполголоса переговаривались два юных существа, одно с косынкой на шее, другое с шарфиком. В парке вообще было потрясающе много аппетитных юных существ.

— Не знаю, так говорят. Его здесь давно не видели.

— А это тогда кто?

— Это главврач амбулатории. Говорят, его друг.

Я посмотрел туда, куда смотрели они. Они, впрочем, уже смотрели на меня, многообещающе улыбаясь; жаль, но я был сегодня занят. А героем шепотка, похоже, был старик, который расположился почти на самой вершине холма, в тени от фикуса. Друг кого-то, кого нельзя убить. Хм. Рядом со стариком красиво сидела девушка в прозрачном шазюбле.

Человечек в моей голове потянулся и язвительно напомнил, что мы, вольные наблюдатели, мы люди без комплексов. Капля информации, растворенная в чужом бокале, стоит того, чтобы получить содержимое бокала в лицо — так нас учили, — и тогда я шагнул на ступеньки холма и пошел к вершине, спрятав правила хорошего тона в карман. О чем мог говорить врач с хорошенькой пациенткой — в самом здоровом месте самого здорового из городов? В центре, можно сказать, мировых линий?

Врач читал стихи:

…Мое признанье не сочти хвастливым.Я понял жизни смысл, испив и желчь ее и сладость.Жить, быть счастливым самому — лишь радость,А счастье — это делать мир счастливым…

Он закончил. Я спросил:

— Ваши?

И он сразу встал. Коренастый старик невысокого роста, с прической не длиннее моей. На нем была рубашка с закатанными рукавами, заправленная в брюки, а брюки были затянуты ремнем так туго, что, казалось, он хочет рассечь себя на две половинки, верхнюю и нижнюю. По-моему, он был единственный в парке, кто носил брюки с ремнем. Обут он был в поношенные босоножки со стоптанными задниками. Главврач, одним словом. Он встал, а девушка в прозрачном шазюбле осталась сидеть, покачивая на пальцах ноги снятую туфельку.

— Здравствуйте, — сказал он очень радушно. — Подсаживайтесь.

Занятный у него был акцент. Очевидно, местный язык не являлся для него родным, как и для меня. А какой был родным?

— Простите, я случайно услышал, как вы читаете, — виновато сказал я. — Не мог не остановиться.

Мы присели на прозрачную ступеньку, упругую и прохладную. Прямо под нашими ногами застыл в стеклянной пустоте, прощально взмахнув оборванным шнуром, торшер в виде арапа, держащего баскетбольный мяч.

— Вот это ваше последнее четверостишие… — продолжал я. — Страшно, что умные люди до сих пор так думают. Господи, храни нас от людей, которые не только хотят делать мир счастливым, но и знают, как! Страшнее всего, когда эти люди засучивают рукава.

Старик осмотрел свои оголенные руки и усмехнулся.

— Это, наверное, странно, но я думаю так же, — сказал он, опустив взгляд. — Плохие стихи, забудем про них. Если стихи понимаются только в социально-утопическом ключе, значит они плохие. Вы спрашивали, кто автор? Я, — закончил он смущенно.

— Почему, стихи мне понравились, — подбодрил я его. — А как их понимает автор?

— Спасибо вам. Мне кажется, мы с вами вкладываем в слова «мир», «счастье», «радость», что-то разное, — уклончиво ответил он.

— Давайте определимся, — весело предложил я. — Один мудрый человек написал, что радостей в жизни только три — Процесс, Результат и Признание…

— Фудзияма, — вдруг произнесла девушка, сладко щурясь на солнце. — Диалектическая триада. Классика.

— Вы читали? Чудесно. Этот же автор, кстати, то ли дополнил, то ли опроверг сам себя, заявив однажды, что на самом деле в жизни есть две радости: получать и отдавать, причем, одно без другого не имеет смысла. Мы получаем, чтобы отдать, и отдаем, чтобы получить.

— А вы сам что по этому поводу думаете? — улыбнулся старик.

Я сказал:

— Вообще, если взглянуть шире, ты испытываешь радость, только когда следуешь свойственным именно тебе инстинктам. У кого-то доминируют инстинкты самосохранения и продолжения рода, у кого-то — инстинкт исследования, инстинкт свободы, инстинкт альтруизма… и так далее. Так вот, разве нет во всем этом и счастья тоже? Почему вы противопоставляете одно другому? В конце концов, и счастье, и радость — всего лишь ощущения, положительные эмоции.

— Не совсем так, — сказал он мягко. — Множество — путь к единому. Цепи Кармы созданы из одного металла, сети Майи сплетены из одной нити, а океан Сансары исполнен одной влаги. Если есть жизнь, в ней есть всё, в том числе счастье. И в счастье есть всё: и радость, и здоровье, и отчаяние, и болезнь. Когда я слышу, что Мир создан Богом, я внутренне улыбаюсь невежде… Бог ничего не создавал — Он и есть Мир. И каждый из нас, и все мы — Бог. Познать это так же сложно, как рыбе в океане понять, что она родилась из океана, живет в океане и умрет в океане, став им. Мир наш — мир восприятия Бога. Ну а если мы действуем: телесно, чувственно или мысленно, — мы обособляемся от Бога, причем, не действием, а результатом, итогом, выводом. Пытаясь подражать Богу, мы плодим уродцев в виде религий и научных доктрин. Для описания Божественности мира — мира болезней и здоровья, — существует состояние равновесия усилий и результата, и это состояние должно быть сознательным. Своеобразная точка перелома.

— Сети Майи — это что-то из индейских культур? — спросил я, чтобы хоть что-то спросить.

— Скорее из индийских. Майя в переводе с санскрита — реальность.

— Бывают же совпадения, — сказал я. — Честно говоря, доктор, в такие дебри я углубляться не рассчитывал.

— Доктор выступает против частных подходов к буддизму, — сообщила девушка непонятно кому. — И правильно делает.

Старик с нежностью дернул ее за сочное розовое ушко. Она потерлась щекой о его руку.

— Я поясню свою мысль, — сказал он мне. — Радость — это стабильность, продукт неизменности, прочности чего-то хорошего. Это линия, дуга. Ни результат, ни признание не появляются внезапно. А счастье — это миг, кризис, излом жизненно важных изменений. Это точка. Например, вы тридцать три года заболевали, пусть даже работали над своим выздоровлением, верили в выздоровление, но все-таки считали себя больным. И однажды в какую-то счастливую секунду осознали, что выздоравливаете. Это — точка равновесия. А здоровье — просто когда нет ни пути к болезни, ни пути к здоровью.

— Почему тридцать три года? — Я искренне удивился.

— Ну, тридцать четыре. На линии — бесконечное число точек. Хотя, зачем спорить, давайте снова спросим у Ружены. Ружена, что такое, по-вашему, счастье?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});