Фальшивый Фауст - Маргер Оттович Заринь

себе позволить все, что твой ум пожелает. Я родился бедным и посему пытаюсь выбиться в люди и прошу к себе снисхождения. Тебе даны противоестественные преимущества, они меня раздражают.

— Ну а если я эти свои противоестественные (и, верно, нелогичные, поскольку у других людей таковых нет) преимущества использовал бы ради дела, которое в будущем должно устранить подобные нелогичности, что бы ты тогда сказал? У каждого свой талант, мне кажется, я выявил свой, стараюсь его усовершенствовать. Мне требуется неизмеримо больше терпения, выдержки и веры в свое дело, чем тебе, мой путь также не застрахован от опасностей: это все равно что ходить по натянутой веревке, по острию меча, и притом не своего удовольствия ради, а чтобы честно служить идеалам. Вот тебе и мои преимущества!

Кристофер мало что уразумел из длинных тирад друга, он был поглощен собой. Слова Сомерсета о терпении, выдержке и вере не воспламенили его.

— Ты действительно полагаешь, что эта мрачная эпоха скоро кончится?

— Уверен, — говорит Янка. — Смотри в письмена! Ты вообще читаешь что-нибудь?

— Нет, — отвечает Кристофер, — ничего, кроме составленных официантами счетов, векселей от ростовщиков и угрожающих писем, которые мне присылают портные.

— Да, трудно тебе живется… И сколько у тебя долгов?

— Разве тебя это может интересовать?

— О, да! Допустим, я из своих неестественных преимуществ (мой отец по-прежнему мелет белые денежки) сколько-нибудь предложу тебе. Ты что, откажешься?

— Мне думается, нет… Иначе или зубы на полку, или вешайся. Таково мое положение на пятнадцатое мая[21], то бишь день сытых утроб. Врать тебе не имею права.

— Только с одним условием. Сегодня же начнешь писать симфонию.

— Нет, этого я еще не потяну… Начну с «Сарказмов» — так я назову цикл сонат. Сарказмы о счастье, о любви… гимн ко дню набитых утроб, сказ о пятилатовом сребренике.

— Пиши что хочешь. Но — правду. Одна внешняя форма и сарказм ничего не выразят. Проникни глубже: за сарказм… Что было бы, если б случилось невероятное и ты сумел бы удовлетворить свои духовные потребности. Опять только смех? Издевки? И ничего, что стоило бы воспринимать по-другому? В таком случае ты — лягушка, которой дано лишь квакать. Но я хочу дожить до того дня, когда ты закурлычешь, как лебедь в высоком полете.

— Эх ты, положительный герой! Deus ex mahina. Наверно, Фрош примчался к тебе на Кукушкину гору?

— Нет, я иду с Шишкиных гор[22]. Живу теперь сам по себе. Вторая поперечная линия, номер пятнадцать.

— Значит, с Гималаев.

— Сколько тебе не хватает, чтобы выбраться к кисельным берегам?

— Префекту пятьдесят, Визулю пятьдесят, квартплата — 2x25, итого пятьдесят, Фрошу…

— Фрош велел сказать, что ему сейчас не к спеху.

— Pereat tristitia! Ну а коли я в этот месяц засяду за сочинительство, мне захочется раз в день пожевать, это выходит — тридцать.

— Красивая суммочка! Дражайший друг мой, хорошо, что старый Сомерсет мелет, на тебе два «дуба», круглые сотенки. Поклянись, что пива в рот не возьмешь!

— Клянусь!

— Клянись именем Тримпуса, Бахуса, Горация…

— Именем Тримпуса, Бахуса, Горация!

— Именем черной миноги…

— Черной миноги!

— Клянись, что весь этот месяц по салонам и гостям шляться не будешь…

— Клянусь!

— Именем Эвридики!

— Дики!

— Ну, тогда, сын мой, бери деньги, которые в поте лица заработали батраки моего отца. Они знают им цену.

— Благодарю от имени комитета вдов при обществе взаимопомощи непризнанных гениев. У меня еще один вопрос.

— Спрашивай, сын мой, твой благодетель слушает тебя.

— Как насчет коньяка? Его тоже нельзя?

Янка влепляет Кристоферу увесистый тумак и уходит. Конец первой картины.

Вечер утра мудренее: Кристофер бежит в цветочный магазин, расположенный напротив апартаментов Маргариты, покупает три желто-красные розы, небольшую коробочку с подкладкой и шелковой подушечкой, тщательно укладывает серебряную пятилатовую монету, выбирает кремовый конверт и надписывает: «Бескорыстной и щедрой госпоже Маргарите Шелле». Затем он нанимает на углу дежурного экспресс-посыльного с тачкой и железной бляхой-номером, проторчавшего весь день без работы, чтобы тот за пятьдесят сантимов поднялся наверх и отдал дары в восьмую квартиру. Кристофер остается внизу ждать его возвращения. Узнав, что цветы и коробочку принял сам Янис Вридрикис Трампедах, Кристофер приходит в жеребячий восторг. Вернулся-таки к магистру его сребреник.

Сомерсет за эти годы неплохо изучил повадки своего флауша — только и знай, что подпирай его да тормоши. Леность Кристофера не поддавалась описанию. Но коли уж он попал в колею, то некоторое время тянул и трудился исправно. Выдержка у юноши была, не хватало характера, который эту выдержку регулировал бы да подстегивал. Теперь он целыми днями не выходил из своей кельи, писал музыку, силился нащупать свой собственный стиль, найти достойную форму. Рассчитался со своими кредиторами, тете Амалии за квартиру уплатил за месяц вперед. Словом, Кристофер почувствовал себя точно птица в поднебесье, осталось лишь взмахнуть крыльями и лететь.

Техника письма успела заметно поржаветь, он это тяжко переживал. Музыкальные идеи не желали укладываться в нужные объемы и конструкции, он вымарывал, безжалостно перечеркивал написанное, сердился, кричал. Ночью, когда наконец являлось вдохновение, мешали соседи. Стучали сверху и снизу в такт его музыке. Мещане! Спать, что ли, не могут? Колошматят по стенам как оголтелые. Дикари!

От уроков музыки Кристофер отказался, они тянули его обратно в высшее общество, откуда он только что сбежал. Средства на пропитание он добывал в церкви, играя на органе хоралы. Мошну для пожертвований, кою заполняли богомольцы, Кристофер делил поровну с пономарем и меходуем органа (воплощенными в одном лице, которое поэтому загребало две трети подаяний, в то время как господин артист получал одну) и влачил с горем пополам свое скромное существование.

Так в трудах и хлопотах Кристофер проработал все лето и осень. Чуть вперед продвинулась и рукопись «П. П. П.», главное — была преодолена тринадцатая страница, которая вселяла в молодого человека суеверный страх, ибо как раз на помянутой странице требовалось описать первую встречу с Янисом Вридрикисом. Кристофер только что приехал в городок на Венте, дабы извести старого грымзу соблазнами и покорить своей воле. А вышло наоборот. Посланец Люцифера, тяжко униженный, страдал по Маргарите, в то время как доктор Фауст, обретя демоническую власть, безнаказанно глумился над ним и потешался.

Примерно полгода Кристофер не видел Маргариты. Госпожа нисколько не интересовалась несчастным юношей. «Потеряна навеки», — думал Кристофер. Свое горе и ненависть он постарался излить в «Сарказмах»: теперь они были готовы.

Его друг Фрош, желая подбодрить композитора, решил, что Кристофер должен в первый раз продемонстрировать свое детище на литературно-музыкальном вечере, каковой надумал устроить на рождество в своем межапаркском особняке