Белая голубка Кордовы - Дина Рубина

Плохо только, что несколько раз он довольно неудачно сталкивался в этом зале с Варёновым. Тот шествовал мимо в рабочем халате, а проходя, хлопал Захара по плечу и гоготал:

— Кого подделать собрался, гений? На кого р-р-руку поднял, убивец?! Неужто на Рубенса?

…Да, это был странный период, когда говорить и думать Захар мог только о Рубенсе, например, о том, что связующее вещество его красок обладает большой вязкостью… Он рыскал по букинистическим магазинам в поисках старых книг по технике живописи, пытаясь выяснить — каким связующим веществом в красках пользовался Рубенс? Льняное масло в соединении с венецианским терпентином? Или одно сгущенное на солнце льняное масло? Известно было одно: картины Рубенса не нуждались в заключительном покрытии лаком и просыхали довольно быстро: Захар наткнулся на его письмо к одному из заказчиков, из которого видно было, что художник упаковал и отправил несколько картин буквально через пять дней после их окончания. Это было бы невозможно, если б краски медленно сохли… Он уже знал, что Рубенс либо растирал предварительно свои краски со скипидаром, и уже на палитре смешивал их с густым связующим, либо растирал их с маслом, добавляя быстро сохнущий лак.

Босота нервничал и несколько раз осведомлялся — почему Захар не приступает к работе. Уже из его кабинета, где должно было совершаться действо, была вынесена чуть ли не вся мебель. Стол был освобожден от всех предметов и книг и застелен клеенкой… На расставленном мольберте наискосок от высокого окна стояла «Венера», раскинувшись в сонной неге, и тоже будто бы — ждала… Давно уже в антикварном магазине был куплен большой старый холст неизвестного мастера — фламандский, сильно потемневший пейзаж, годный лишь на то, чтобы стать жертвой — убийственная ситуация, при которой изнанка холста драгоценнее его лица.

Захар по всем правилам продублировал холст, который в этом не нуждался, недоумевая — к чему Аркадию Викторовичу столь абсолютное повторение ситуации. Наконец, приступил к работе. Коллекционер собирался присутствовать и вдохновлять, но впервые за все годы Захар довольно резко попросил не мешать ему, и тот безропотно подчинился…

6

Через две недели две «Венеры», два абсолютных близнеца дышали парным теплом обнаженного тела в кабинете Босоты.

Осунувшийся Захар с воспаленными глазами и подрагивающими от напряжения руками, молча выслушал восторги коллекционера, машинально принял и положил в задний карман джинсов внушительную пачку — Захар, что вы делаете, о боже, — вы хотите порадовать какого-нибудь трамвайного вора? — и едва попрощавшись, вышел.

— Наконец-то! — воскликнула Жука в дверях. — С милицией собиралась тебя искать, потаскун! Глянь в зеркало — во что ты превратился, в драного кота! Совсем заездили тебя девицы. Иди, мой руки, я принесла из «Штолле» кучу пирожков.

Он зашел за ширму — только переодеться в домашнее, — и когда минут через десять озадаченная Жука туда заглянула — она обнаружила распростертого на красном надувном матрасе своего племянника. Он лежал на животе, словно упал во весь рост да так и заснул; задний карман джинсов распирал какой-то прямоугольный предмет. Жука, нимало не задумавшись, наклонилась и ловко предмет вытянула. Им оказалась пачка крупных купюр.

— Ужас! — ахнула она. — Откуда?!

Пыталась растолкать племянника, но тот будто в обмороке пребывал.

— Бесполезно спрашивать, все наврет, — пробормотала Жука и головой покачала: — Вот уж, точно: пират!

* * *

Спустя несколько дней, где-то около полудня, его разбудил звонок.

— Захар Миронович? — спросил дружелюбный мягкий голос. — Вас беспокоят из Комитета государственной безопасности. Моя фамилия Шавырин, Михаил Сергеевич. Не могли бы вы приехать сейчас к нам на Литейный? Я вам пропуск выпишу.

Захар не очень удивился, приходилось уже слышать о подобных звонках. К тому же странно — он совсем не чуял опасности. Не тянуло холодным сквозняком ни от этого голоса, ни вообще — с той стороны. Впрочем, все равно — а пошли они все по прописке…

— К сожалению, не могу, — подделывая тон собеседника, озабоченно проговорил он. — У меня очень больна тетя, я дежурю у ее постели.

— Фанни Захаровна, — так же дружелюбно отозвался голос в трубке, — в данный момент завершает вторую пару в университете. Тема лекции: «Исторический фон драматургии Лопе де Вега»… — два-три мгновения сукин сын наслаждался воцарившейся тишиной на другом конце провода, затем добавил:

— Не беспокойтесь, Захар Миронович, это буквально на полчаса.

Пропуск действительно ждал его на столе у дежурного, перед входом на лестницу. Такой великолепный дом, обложен таким великолепным серым мрамором, а внутри такая скукотища…

Пока добирался, он прокрутил в голове целую пьесу диалогов на историческом фоне — что твой Лопе де Вега, Жука, — не сомневаясь, что беседа пойдет о Босоте, о его коллекции и надвигающемся отъезде. Возможно, и о близнеце «Венеры». Составил целый список ответов на вероятные вопросы, и был слегка взвинчен, но все же сквозняком не тянуло, нет…

— Я ненадолго, — зачем-то сказал он дежурному, забирая пропуск, и тот, сучий потрох, немедленно отозвался:

— Это уж как получится.

Потом он поднимался в старом, банально-подъездном лифте на четвертый этаж, долго шел безликими скучными коридорами, не встретив ни души, наконец, нашел нужный кабинет, постучал и вошел.

Комната показалась ему каким-то складом сейфов. Они стояли вдоль стен, на некоторых еще громоздились другие, поменьше. Стол Михаила Сергеевича — скучнейший канцелярский обшарпанный стол — был задвинут едва ли не к самой стене, так что сидящий за ним человек выглядел пленником. Михаил Сергеевич оказался рыхловатым тюхой, по виду — никаким не гэбэшником, скорее, младшим научным сотрудником в заштатной лаборатории. Он даже со стула не приподнялся, протянув руку Захару через стол, которым был зажат в углу.

— Присаживайтесь, — кивнул Михаил Сергеевич на один из стульев. Захар, помятуя о заднице Сереги Мануйлова, сожженной ипритом, сказал «благодарю», обошел указанный стул и сел на соседний. И сразу успокоился.

Затеялся бездарный и бессмысленный разговор — перебирание имен знакомых, забегаловок, в которых Захар бывал с друзьями, название его диплома, адрес, обстановка и посетители его с Андрюшей мастерской… Да-да, все вы знаете, все видите, и от судеб защиты нет, раздраженно думал он, стараясь сохранять на лице выражение участливого внимания. Отвечал охотно, подробно, абсолютно безинформативно, словно бы любуясь дурацкими мелочами. Такой вот я вдохновенный художник. Во что была одета — помню. Что говорила — простите, я же не журналист, мы художники, люди цвета, а не слов. Я, видите, и сам косноязычен… да и поддатые все мы были…

Вот-вот должен был возникнуть Босота со своей коллекцией (покартинно поименованной, если уж на то пошло?), своей австралийской фермой и назревающим отъездом… Но он не появлялся: ни он, ни Можар, ни туалетно-оружейный магнат Гнатюк… И это было странно, странно, невероятно… Вот откуда тянуло сквозняком…

Вдруг, посреди какой-то фразы, оборвав сам себя, Михаил Сергеевич взглянул на часы, снял трубку и, крутанув диск, проговорил совсем другим — собранным голосом:

— Павел Иванович, мы готовы.

И раза два угукнув, положил трубку.

И опять Захар шел — в сопровождении рыхлого мэнээса — по бесконечным пустым коридорам; поднялись они в лифте еще на этаж, опять шли… Ей-богу, не должен бы набирать вес уважаемый Михаил Сергеевич, при таких-то ежедневных прогулках.

Дошли до высоких двойных дверей, которые открылись в комнату с несколькими столами. Из этой комнаты вела еще одна дверь, обитая коричневым дерматином, с табличкой — мелькнули перед глазами золотые буквы — зам?зав?чины? — не успел прочитать, но в голове пронеслось… — вот где, вот где должен всплыть Босота… по чинам и почет… — белобрысый секретарь вскочил из-за ближайшего стола, отворил дверь, простершись по косяку, будто полураспятый… Они вошли: впереди Михаил Сергеевич, Захар за его спиной. И в тишине кто-то проговорил:

— Хорошо… иди…

Михаил Сергеевич слегка попятился, обошел Захара, тихонько притворил дверь и сгинул. А впереди оказалась большая комната с гигантским столом буквой Т и рядом стульев. И совсем не за столом, а сбоку, у окна, в кожаном кресле сидел человек в мундире, лет семидесяти, с сильно побитым оспой лицом, заурядной лысиной… и незаурядными въедливыми глазами, из тех, что вроде никогда не прикрываются веками.

— Кордовин… — медленно проговорил он. — Подойди-ка ближе, парень…