Летят наши годы - Николай Почивалин

— Шурочку в пятидесятом году видел. Жила в Ташкенте, вышла замуж. Побаливает что-то… А доктор с женой не вернулись. Так полированный шкаф на моей совести и остался. — Алексей сдержанно улыбается.

— Леша, — выйдя из другой комнаты, напоминает Антонина Ивановна, — тебе пора собираться.

Я не сразу узнаю ее — в очках, с тетрадкой в руке: в моем представлении, под впечатлением рассказа, жена Алексея должна быть похожа сейчас на рыженькую зеленоглазую Шурочку. А впрочем, верно: как правило, лицо жены никогда не напоминает нам лица нашей первой любви…

— Ого, правда, пора. — Взглянув на часы, Алексей встает. — Подожди минутку, переоденусь.

— Оставайтесь у нас, — предлагает Антонина Ивановна.

— Нет, что вы, спасибо.

— Тогда завтра приезжайте. А то чего ж это — и не посидели.

— Явится, мать, никуда не денется, — обещает Алексей — он уже в плаще, в серой кепке, в руке — крохотный чемоданчик. — Мы с ним еще законной своей чарки не выпили.

Дождь все льет; накинув на кепку капюшон плаща, Алексей иронически декламирует:

Унылая пора — очей очарованье…

Мы чуть не сталкиваемся с оживленно щебечущей, несмотря на проливной дождь, парочкой — юноша и девушка поспешно ныряют за угол. Алексей останавливается, весело присвистывает.

— Видал — Ленка моя! Я так и думал — какая это вечеринка! — Он хохочет, запрокинув голову, толкает меня. — Твоя еще так от отца родного не скрывается?

— Да вроде нет.

— Погоди — доживешь…

Посмеиваясь, доходим до остановки троллейбуса, Алексей останавливается.

— Значит, до завтра.

Он задерживает мою руку в своей, негромко говорит:

— Да, это ты правильно: летят наши годы… Только я, знаешь, о чем иногда думаю? Если вот так — не понапрасну, с полной отдачей, жалеть ведь нечего. Пускай они тогда летят, наши годы! А?

— Пускай, — соглашаюсь я. — Тем более что ничего с этим не поделаешь.

— Тоже верно. — Алексеи еще раз крепко встряхивает мою руку. — Ну, счастливо.

Он круто сворачивает в ту сторону, где в сыром ночном воздухе, растекаясь вполнеба, дрожит и переливается бледно-розовое зарево. Ожидая троллейбуса, я некоторое время смотрю ему вслед. Алексей идет широким ровным шагом, каким и должен ходить рабочий — самый главный на земле человек.

8.

Есть в Москве одна средняя школа, и директором в ней Валентин Алексеевич Кочин.

Устроившись в номере гостиницы «Украина» на двадцать втором этаже, я поднимаю телефонную трубку, набираю номер, который дала мне Шура Храмкова.

В трубке щелкает, солидный устоявшийся бас деловито сообщает:

— Слушаю вас.

— Кочин? — спрашиваю я.

— Да, Кочин.

— Валентин Алексеевич? — Вопрос задается с подчеркнутым уважением.

— Да, правильно, — подтверждает собеседник, в его басе начинает звучать нетерпеливость. — С кем я говорю?

— Как живете, Валентин Алексеевич?

— Хорошо! С кем я разговариваю?

— Вы не в духе, Валентин Алексеевич?

— С кем я разговариваю?!

Опасаясь, что занятый директор бросит сейчас трубку, я называюсь.

— Валька, — говорю я. — Это я.

Пауза, во время которой слышится только сопение, затем трубка начинает рокотать, бас не вмещается в ней и громом бьет в ухо.

— Ты? Откуда? Эх, черт, здорово! Слушай, как же!.. Давай прямо ко мне! Сядешь на тринадцатый, доедешь до… Черт бы тебя взял, здорово! Жду!..

Трубку — на рычаг, пальто — на плечи, и я влетаю в скоростной лифт, который быстро спускается и долго не открывается. Торопливо иду по мраморному вестибюлю. Возле дежурного администратора стоит неподвижная очередь. В Москве третий день работает XXII съезд партии, гостиницы переполнены.

Такси мчится через всю Москву. Она сегодня праздничная, нарядная, несмотря на хмурый октябрьский денек. Над красной зубчаткой древних стен молодо и золотисто вспыхивают стеклянные своды Кремлевского Дворца съездов. Острый ветер покачивает на тонкой проволоке яркие транспаранты, трещит флагами; замедляют шаги у серебристых динамиков прохожие; длинные и нетерпеливые хвосты у газетных киосков. Что там, на съезде?..

Полчаса спустя оказываюсь в Юго-Западном районе. Москва здесь какая-то молодая, юная, вся устремленная в будущее. Красные многоэтажные махины, составленные гигантскими четырехугольниками, образуют кварталы, сияют зеркальные витрины, по двум магистралям проспекта, мигающим во всю свою пушечную длину красными и зелеными огнями светофоров, движется поток машин. Все это — уже обжитое, вечное. И тут же рядом — стройки. Задрав железные жирафьи шеи, подъемные краны вздергивают в серое небо и бережно опускают на остовы будущих домов контейнеры с кирпичом, огромные плиты, а то и добрых полстены сразу; коротко вспыхивают голубые звезды сварки…

Пятиэтажная школа еще совсем новая, с трех сторон она обсажена молодыми деревцами, заботливо привязанными к сторожевым кольям. Коричневые прутики покрыты зябкой ледяной корочкой.

Прямо в дверях встречает дружный гомон большой перемены, с непривычки он оглушает. Я растерянно оглядываюсь, прикидываю, куда идти дальше, и невольно отшатываюсь — стремительный коренастый мужчина в синем костюме и черном галстуке едва не сбивает меня с ног.

— Вот он какой! — шумит Валька, тиская и целуя меня. — Здорово! Здорово!..

Валька все такой же — кареглазый, с темным чубом, закинутым вправо по давней привычке не расческой, а пятерней или просто резким кивком; с чуточку раздвоенным на конце крупным носом; с редкими, почему-то рыжеватыми волосками на том месте, где полагается быть бровям. В нашем классе он был самым шумным, самым грубоватым и самым, пожалуй, общительным парнем. Не признавая никаких тонкостей, с маху хлопая по плечу, он немедленно ввязывался в любой разговор, тем более — в спор. Спорил страстно, непримиримо, кончик его раздвоенного носа от возмущения белел. Размашистый, непоседливый, Валька не терпел медлительности, активности его с успехом хватило бы на десятерых. В красной футболке с засученными рукавами и развевающимся на ходу крученым шнурком на груди, в синих резиновых тапочках и мятых брюках, он носился по всей школе, всюду успевал. Если создавался музыкальный кружок, Валька становился не только домристом, но еще и старостой кружка; начинали сдавать нормы на «Ворошиловского стрелка» — он ложился в тире, широко разбросив ноги, и, хитро щурясь, уверенно бил в черное яблочко. При всем при этом он очень неплохо учился, по таким дисциплинам, как математика и физика, уступал одному «профессору» — Валентину Тетереву…

…Пока мы идем до директорского кабинета, поминутно останавливаясь и обмениваясь бессвязными фразами, перемена кончается, по школе голосисто разносится звонок. Оживленное лицо Валентина сразу же становится озабоченным, тон — деловитым.

— У меня последний урок. Хочешь — посиди в кабинете, почитай газеты. Или со мной, если хочешь?

— Я с тобой.

— Тогда быстренько.

Чубчики, банты, стриженые маковки, красные галстуки — кажется, что весь коридор стремглав несется навстречу и, поравнявшись, словно наскочив на препятствие, переходит на чинный шаг. «Поправь ремень», «А где носовой платок?», «Какой стороны нужно держаться?» — все эти замечания директор делает на ходу, не переставая разговаривать со мной. Уметь надо!

Из пятого «В» доносится дружный гвалт — впечатление такое, словно там ходят на головах. Но гвалт этот мгновенно обрывается, едва Валентин открывает дверь.

Лихо стреляют откинутые крышки парт, пятиклассники встают и снова садятся. Я устраиваюсь на «Камчатке», благо она свободна. Крутя головами, ребята поочередно разглядывают незнакомого дядю; Валентин листает журнал и демонстративно ничего не замечает — естественное любопытство должно быть удовлетворено, тут ничего не поделаешь.

— Кто хочет отвечать, как сделал домашнее задание?

Сидящая впереди девчушка с белым бантом, досасывая конфетку, поднимает руку, ее молочная шейка с белокурыми колечками волос тянется все выше и выше — во, как хочется ответить!

Мальчуган в среднем ряду сосредоточенно листает тетрадь, острые его плечи опускаются все ниже.

Пройдя вдоль ряда, педагог возвращается к своему столу и вызывает:

— Егоров.

Острые плечи мальчугана вздрагивают. Обреченно вздохнув, он идет к доске, довольно уверенно повторяет условие задачи и начинает «плавать». Простые дроби, и кто только назвал вас простыми!..

В классе проходит шумок, кто-то нетерпеливый отчетливо подсказывает, педагог недовольно качает головой.

— Мы же с вами договорились: не любо — не слушай…

— А врать не мешай! — с явным удовлетворением нестройным хором заканчивает класс.