Ржаной хлеб с медом - Эрик Ханберг

Скосив несколько валков, Мартынь садился на край канавы. Другой косарь в минуту отдыха закурил бы. Прицис играл на трубе. Обычно эти репетиции происходили на рассвете или под вечер, когда трава пропитана росой. Пастухи с соседних дворов задирали головы, собаки откликались ленивым тявканьем. Когда Мартынь проигрывал траурные номера, иная шавка с лая переходила на вой, но Прицис этого не замечал. Если шествий у оркестра не предвиделось, Мартынь старался уговорить Либу остаться дома.

Каждый раз решал твердо-претвердо сыграть на обоих инструментах до конца. Либа не верила. Слово за слово, и в «Калнах» закипала свара. Старуха Прицисов семенила на почтительном расстоянии вокруг сцепившихся и трещала, как радиоглушитель:

— Эва! Эва! Эва! Эва!

Это действовало сильнее жениных тирад, Мартынь круто поворачивался, и — раз! — на старуху проливался ушат гнева:

— Чего зудишь! Совсем поговорить не дает!

На жену обрушивалась оставшаяся часть:

— Мало тебе делов дома, что таскаешься по балам!!

Либа не оставалась в долгу:

— Знаю я тебя, нажрешься как боров. Ни хрена не заработаешь. Зря только ночь изведешь, — и пошла костерить дальше.

Прицис не слушал. Привязывал барабан к багажнику велосипеда и уезжал.

Ничего не происходило, если Либа и впрямь оставалась дома. Мартынь нализывался, как обычно, а через пару часов снова трубил и барабанил. Но чаще всего за полтора часа до полуночи Прициене выкатывала из клетушки свой велосипед и отбывала в Озолгале. Как правило, она являлась в самый раз: до двенадцати Мартынь кое-как держался, потом уже валился с копыт. На тех балах, на которые Либа почему-то не могла приехать, музыканты в полночь все равно кричали:

— Прициене, седлай барабан!

И удивлялись, что ее место пустует.

Состав малой капеллы не слишком баловал Прициса — считал, что он продался большому оркестру. Свой оркестр они ставили выше, как положено настоящим конкурентам.

Однажды после того, как Мартынь уехал на бал, Рейнис Раюм, прогуливаясь, дошагал до хутора «Калны» и проскандировал:

Сбегай, Прициене, за ступой,Снова твой старик под мухой.

Простые вирши запали в память. Их с удовольствием шептали друг другу на ухо, когда Прицис собирался пропустить первую чарочку. Даже свой клич «Прициене, седлай барабан!» музыканты бросали, лишь предварительно продекламировав произведение Раюма.

Когда Рейнис Раюм приглашал чету Прицисов на свою свадьбу, Мартынь торжественно заявил, точно поднес подарок:

— В этот раз отказываюсь от обеих доль. Сыграю задарма.

Со стороны Прицисов то была великая жертва.

* * *

— Жанис!

Это не обращение, а вопль женской души.

Жанис Пильпук корчит рожу, словно наступил на ржавый гвоздь и тот застрял у него в пятке.

— Жанис, сыграй, мы с Рейнисом хотим танцевать.

Ольга рывком стаскивает Рейниса с сиденья.

Жанис мешкает и бубнит под нос:

— То-то и оно-то…

Взглянув, однако, на ее лицо, живо подносит скрипку к подбородку. Ямочка на правой щеке Ольги пылает. Это заметили все и ждут, что будет дальше. Заныла скрипка, взревел тромбон, загрохотал барабан. Ольга голосит песню. Шум стоит — уши глохнут, того и гляди музыканты совсем собьются: кто в лес, кто по дрова.

Рейниса толкают, дергают, тянут, вертят. Он не смеет сказать ни «да», ни «нет», нужно танцевать. И Дзидра не смеет, ее дело сидеть. А другие не хотят ничего говорить. Они желают смотреть, потому что таких амуров тут давно не видали.

СПРАВКА ОБ ОЛЬГЕ И БЫКЕ

Бог в образе людском — явление редкое. Зато от сатаны, говорят, всяк имеет понемногу. Сколько каждому досталось божьих и дьявольских даров, никто в Заливе на безмене не взвешивал. Но в том, что Ольга Виботне — стопроцентный сатана, не сомневался никто. По меньшей мере, женщины. Они берегли своих мужей от Ольги, как коров от росистого клевера. Мужчины, правда, не считали, что Ольга исчадие ада, просто красивая и не в меру пылкая женщина. Красота притягивала, а бешеный нрав отпугивал. Коснуться сатанинских чар хотел каждый. Если кому-либо это удавалось, он потом ее сторонился, чувствовал себя в ее присутствии как стреноженный конь. Почему это случалось с представителями сильного пола, не раскумекать. Возможно, потому, что в деревне чувства надобно проявлять поскромнее. Может быть, Ольге уже в процессе создания не досталось какого-то тормозного рычажка. Если на торжествах Ольга Виботне присоединялась к песне, то это уже была не песня, а надсадный крик. Если Ольга пила, то непременно рюмочку сверх меры. Если танцевала, то-так прижимала партнера, что тот начинал таять и оплывал, как свеча. В танце было столько пламени, что любые палаты казались тесными.

Работящая, умница. Но слишком буйная. Так говорили про нее. Женщины Ольгиных прелестей не обсуждали. Мужчины любовались тайком.

Ее проклинали, ею восхищались.

Иногда Ольге удавалось завлечь порядочного семьянина, как муху в паутину. Но ненадолго.

Самые решительные жены разговаривали с ней напрямик:

— Как ты смеешь?

— Смею. Я одинокая. А он? С обручальным кольцом на пальце. Ты его спрашивала?

Ни одна семья из-за Ольги Виботне не распалась. Да и холостые тоже: пообогреются у нее, и глядишь — упорхнули.

Ольга осталась одна. С роскошными темными волосами и женственной фигуркой, в которой всего было в меру, ничего лишнего, никаких изъянов. Осталась один на один со своим необузданным сатанинским пылом. В будке на болотистой лесной опушке.

Наверняка в этой чащобе нелегко было подсечь лес и поднять целину. Дни, когда тут корчевали пни, сохранились в названии дома «Сакнес» — Корни. Хотя другие хозяева в Заливе тоже воевали с лесом, «Сакнес» почему-то оказались на передовой. И теперь, когда у Ольги не хватало на все сил, лес снова перешел в наступление, дом зарастал кустами.

Сама Ольга чуть поукротилась. Человек как человек. Соседка как соседка. Женам опасность больше не угрожала. Да и мужчины что-то перевелись.

Но биография Ольги Виботне осталась при ней: куда от нее денешься?

Когда чесать языком было не о чем, соседки принимались вспоминать, как тут валили лес. Лесорубы тогда жили в Заливе. Конечно, никто рядом не стоял. Но хватало и той самой малости, которую удалось подметить. Из-за леса в «Сакнес» заходили почаще, чем в другие дома, и за молоком, и за кувшином сока, и за караваем хлеба. По одному. Но разве бывает у рабочих людей столько времени, чтобы всем скопом ходить за харчем? Где проходит война, там ненадолго останавливается армия. Если в лесу лагерь, то солдатам в соседних хуторах наверняка что-нибудь понадобится…

Наболтать можно с три короба. На ком лежит одно пятно, тому легче приписать другое. Черное — всегда черное, неважно, большое оно или маленькое.

Одинокий мужик, известно, плохой хозяин. Одинокая женщина — и того хуже. На Ольгу можно было сердиться, ненавидеть ее, но когда женщина мучается с плугом, от такого зрелища, будь ты кремень, и то комок к горлу подступит. Ольга в гордом своем упрямстве держалась стойко. Не бросила «Сакнес» и к богачам в батрачки не ушла. Выбивалась из сил в хлопотах о скотине, земле и, как ни коротки сутки, умудрялась урвать часок, чтобы покрутить швейную машинку. Это она называла отхожим промыслом.

В колхозе ей так тяжело не приходилось. Лишь гнет одиночества остался. Но кто хлебнул лиха и привык тащить воз, тот разве пожалеет себя? Она могла бы, как другие, нанять соседей, чтобы окучили картошку и скосили сено. Ан нет. Размахивала косой сама. Сама запрягала Элефанта и пахала.

Сразу после войны Ольга Виботне вырастила бычка. Завела расчетную книжку с квитанциями, и хутор «Сакнес» стал случным пунктом.

Когда организовали колхоз, принцип хозяйствования изменился. Но Ольга по-прежнему оставалась владелицей быка. Она выбрала ему имя — Аулис. Выглядел бык гордо: бурый, складно сложенный, с широкой низкой грудью. Темперамента он был умеренного.

В Заливе родословной Аулиса не интересовались. А если и проявили бы к ней интерес, то в Государственной племенной книге для крупного рогатого скота породы «Латвийская бурая» его имени все равно не нашли бы. Коровы у всех были удойные. Насколько велики в этом заслуги Аулиса, сказать было трудно. Каждый совал своей буренке что только мог, но отдавали должное и Ольгиному баловню:

— От Аулиса корова с первого раза обходится.

Эта деталь была немаловажной. Если корова не обошлась, жди, когда она снова будет в течке. Легко ли отвести к быку такую взбудораженную тварь? Как встанет на дыбы да как кинется на хозяина. Много ли надо, чтобы старому человеку кости переломать! Как в прошлом году Лине. С тех пор и ходит с орясиной.

Аулис в Заливе был на хорошем счету. Но в десяти дворах и коров всего десять. Такую малость, если не слишком перетруждаться, Аулис мог обслужить за два дня. Когда коров приводили из Заречья и других отдаленных мест, существование быка имело какое-то оправдание. Но в последние годы в колхозе рьяно взялись за искусственное осеменение, и водить корову к черту на кулички никто больше не хотел. Была еще одна причина: заготовительная контора племенного скота стала чаще закупать молодняк у населения. Платили неплохо, но требовали хороших документов. У Аулиса племенные бумаги оставляли желать лучшего. Широкой груди и умеренного темперамента было недостаточно.