План D накануне - Ноам Веневетинов

отрицании, каковое обманчиво застит само погружение в описываемую область, её никто не рассматривает ни фундаменталистски, ни утилитарно. Inventiones occultandi necessitas [170] и выводы раздувается до размеров дирижабля, и расширен он не кислородом; ломает колени истины, тонкие, их никто не хочет усилить. Периоды особенных длительностей, а не быстротечных мет прошлого. Единство содержаний разрывов. Не может претендовать на большее и премии, разве что на занятность, и то относительно занятности вселенной. Двойная ловушка: феномены не только не следуют из той или иной фундаментальной теории и лучше видны со дна ямы, но и подлежит изменению сама постановка вопроса, вместо анализа событий следует проводить литературный, шире — того, что произнесено, уже — анализ текста. Но не всё так печально, прослеживаются цели, иногда их можно видеть, в силу обстоятельств, с поверхности раскопок, известных миру в малом количестве. Но подлинный ли источник? Но важно ли, чтобы источник был подлинным? С высоты каких лет этот параметр настойчивости и индивидуального поиска становится ничтожным?

Фриче и Шахт всегда были кабинетными солдатами, лизали аппарату, этим же языком свои пальцы, перелистнуть столбцы в купеческой книге, каждое их слово по телефону усиливалось тысячекратно, таким образом доводилось до исполнителей, не привыкших, не в обиду им, обдумывать императив, и все, от фюрера до подносчика пальцев с золотишком от зондеркоманды, объясняли это себе таким временем. Поможет ли археология разгрести всё это? Ну а что ещё, как не она? Улики получат Sortierung [171], потом, конечно, перекрутятся, уничтожатся и выдадутся за бобровые домики из багетов, но если бы эти ребята со дна ямы ещё и сопровождали задолженность мудаков людям до полного урегулирования… Кто тогда наполнит поисковые отряды, размоет науку, оставив инструмент вместо всех атрибутов, так своевременно это провернув? Интроспективно опишет документ? Покажет, что незачем уточнять место элемента в уже известных рядах?

Теодор давно нацеливался на высокий подоконник в их камере, одной на троих, помещавшийся в самый раз на высоте подбородка. Встал, колени хрустнули, отошёл к двери, сделал от неё три широких скачка и ударился виском.

В полдень из Броницкого леса выехала процессия дознания. Открытая всем ветрам двуколка со старым кучером на козлах, на цепь к ней приторочена телега, отягощённая имуществом несовместным, к ней — кресло на дутых понселетах, где под ворохом одеял сидел старик ещё более древний, в тирольской шляпе и очках с толстыми линзами, дряхлые кисти рук виднелись из-под твида, держали книгу, не раскрытую.

В ту войну искажённая Европа на эту местность как бы надвинулась, прихватив немало за свою же межу, проделав это весьма агрессивно. Дрогобыч пал, был в нём Бруно Шульц или не был. Убавив в независимости, население сжалось, уже сразу копя злую память, как после всего несправедливости будут расследоваться; с разгоном их, впрочем, соображая, что в таком клубке всем точно не воздастся, это и оттеняло сильные чувства, делало очевидной внутреннюю мотивацию переждать. Отсюда обратные, но не менее дикие акции, такие как прострелить фашисту палец, пусть, сука, знает, мы здесь тоже делим по национальной доминанте. Понаставили Panikknöpfe und Sirenen [172], себе же их, отчего-то, не заводя, ракальи, заставляют себя бояться, никто потому и не выходит из дома без крайней нужды, что и логично, и не логично. Усмирён зиждительный жар, вот что гложет, последующее вдохновение, шесть лет марша смерти, а потом писатели на две тысячи лет вперёд обеспечены темой.

С козел каждые две минуты делалась ревизия через плечо — иной раз подбрасывало мощно. На посту показали бумагу, глянув, он невольно потянулся к звезде на шапке. В городе сразу направились к церкви Воздвижения Честного креста. Он слышал, как он велел проехать мимо юденрата.

Обстоятельства убийства под взглядами этой порой, как он уверял, имели прямую связь с личностью таинственного человека, кому он отдал чемодан со своими рисунками, прозой, излитыми адресатам чаяниями и их копиями, чьё имя все так странно забывали, в частности: Эмиль Гурский, Исидор Фридман и Збигнев Моронь. Пристроить наследие Бруно Шульца в галереи и трясущиеся пальцы имелось много желающих, тот же Фридман рыскал по всем трансцендентным местам трагедии, давал призывы в газеты, обещая вознаграждение. «Общество реабилитации евреев Иордани» догадалось связаться с Л.К. и, более того, догадалось заинтересовать его этим делом как фрагментом большего, ведь лавирование денег после войны оставалось загадочно, а они уже сообразили, что потребуется реабилитация. Меньше месяца назад Дрогобыч освободили в ходе Львовско-Сандомирской операции. Дело уже было раскрыто им и даже почти раскрыто оракулом, давно привыкшим, что он берётся расследовать всплески спонтанной активности только одного человека.

В лесу встречались с Шахной Вейсманом, бывшим учеником Шульца, он гарантировал беспристрастность. Они обобщили его участие довольно скоро, только и нужно было, что несколько раз посмотреть через лупу в доме Шульца на Флорианской, подкараулить точильщика ножей, который ходил по городу и приставал ко всем и при евреях, и при немцах, и при русских, расставить приоритеты в телеге и в строгой форме перекинуться парой слов с одним красноармейцем Чехословацкого армейского корпуса, давшим обет не выходить из юденрата, если только не появится вакансия в смене охраны старческого дома.

Допрос в партизанской землянке взвалил на себя Л.К., на утоптанных ступенях не имелось пандуса, как и у рейхстага сейчас, однако говорить снаружи он наотрез отказался, на тлеющих углях вскипятил воду, угостил их чаем из опилок. Сказал, будто видел, как Фридман обыскивал тело, день и половину ночи пролежавшее напротив юденрата, и как утащил его, он питал надежду, что на погребение, но Л.К. выразил разумный скепсис, Ф. хоть и не мог теперь показать с точностью, но, как ни путай его, сохранял направление на еврейское кладбище и с ещё большей уверенностью утверждал, что вытащил всё из карманов, кроме того, Ш., повествуя о судном дне, 19-м ноября 1942-го года, попросил занести в протокол Курца Рейнеса, аптекаря, благодаря которому немцы тогда сорвались с катушек, имя было сказано вскользь, вскоре с мимолётностью не меньшей: после той череды кровавых ситуаций он его видел снова в странном месте, а именно здесь, в лесу, он шёл, насвистывая (это укололо его сердце особенно), мешок за плечами вздымался выше головы, какого-либо раскаянья он в нём не заметил; эти вводные, как тащил и что, и что, по его суждению, придавало форму, и как он умудрялся тратить силы на свист, услышать никто не ожидал, обыкновенный монолит, на сей раз Л.К. разволновался, будто его заставили заключать с ориентацией на провидение, сцепил и расцепил пальцы, сдел и протёр краем одеяла очки,