Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

Когда в сухой док впускали наконец воду и корабль, вместо того чтобы затонуть, спокойно выходил в гавань, а потом в залив, я, как и многие, воспринимал это как чудо: несмотря на весь хаос и некомпетентность, путаницу и неразбериху, кражи и стоический труд на ветру, нам все-таки удавалось отремонтировать судно. Глядя, как корабль исчезает в утренней дымке, уходя на войну, многие, обращаясь друг к другу, вопрошали: «Черт, как нам это все-таки удалось?»

То, что меня не взяли на военную службу, я решил искупить тем, что стал писать для радио военные патриотические пьесы, причем в основном для программ, спонсорами которых выступали Дюпон и «Ю. С. Стил». Все мы были одна большая семья, которая сражалась с общим врагом, но чем больше я набирался опыта, тем меньше меня удовлетворяло то, что я создавал. Это походило скорее на какой-то вопль, чем на литературу. И все же радиопьесы были относительно легким заработком, предоставляя возможность работать для себя над пьесами и рассказами, ибо если бы я преподавал или занимался иным трудом, это отнимало бы больше времени. Студии Баттена, Бартона, Дерстина и Осборна, расположенные на М-авеню, где заправлял Хоумер Фикет, обрюзгший блондин необъятных размеров, продюсер и постановщик радиосериала «Кавалькада», наверное, были по тем временам самым большим агентством. Это был глас корпоративной Америки, которая всячески пыталась завуалировать вопрос о получении доходов, представив все это в высоконравственном ключе. Брюс Бартон дошел до того, что даже Иисуса Христа объявил величайшим торговцем, по-видимому предполагая, что агенты по рекламе — его переодетые миссионеры, а Би-би-ди-энд-О — современная семинария для обучения этому делу. Секретарши умывались только «грушевым мылом», а румяные щечки Хоумера вспыхивали всякий раз, когда он от страха, что какой-нибудь гладко выбритый тип заметит у меня в руках «Нейшн», «Нью мэссис», а то и «Партизан ревью», заставлял прятать их в карман пиджака.

Хоумер никак не мог обойтись без меня. Я стал его правой рукой, человеком, которому в случае необходимости можно было позвонить и он за один день мог набросать и слепить какой-нибудь получасовой сценарий. Два-три раза в год случалось, что, запустив в работу сценарий, он за день-другой до эфира решал, что материал не тянет на уровень «Кавалькады», и тогда у меня дома раздавался телефонный звонок и, вняв его отчаянным мольбам, я получал с курьером очередную книгу, связанную с историей Америки. Прочитав ее в среду, я успевал сварганить получасовой сценарий в четверг и вернуть то и другое на М-авеню в пятницу утром. Ко вторнику актеры были уже подобраны, спектакль отрепетирован и подготовлен в эфир. Паузы заполнял оркестр из тридцати инструментов. Это приносило мне пятьсот долларов, что по тем временам составляло приличную сумму, ибо мой подержанный «нэш-лафайет» стоил двести пятьдесят долларов, а дом на Грейс-Корт оценивался в двадцать восемь тысяч. (По последней оценке, я знаю, он в шестидесятые годы стоил уже три четверти миллиона.)

Однако временами попадалось кое-что стоящее, вроде истории о вожде мексиканского освободительного движения девятнадцатого века Бенито Хуаресе. У Дюпона было немало заводов к югу от границы, где он активно вел свои дела, и я решил, что Би-би-ди-энд-О должна будет обязательно ухватиться за эту идею. На сей раз у меня было время, и я решил поразвлечься, написав пьесу в стихах, чтобы как можно ярче изобразить бурную, захватывающую биографию Хуареса.

Хуарес, крестьянин-революционер, известный своими на редкость демократическими убеждениями, был современником Линкольна, которого боготворил. На этот раз я работал с большим подъемом. Форма увлекла меня своей новизной, да к тому же требовалось недюжинное воображение, чтобы за двадцать восемь минут рассказать об этой эпической судьбе. Закончив сценарий, я решил пройтись до Манхэттена, чтобы показать Хоумеру рукопись, прежде чем ее печатать.

Из огромной студии 8-А на Эн-би-си обычно шли в эфир самые важные передачи. Открыв звуконепроницаемые двери, я очутился в необъятном помещении размером с баскетбольную площадку, где кто-то громко басил, причем голос показался знакомым. Я даже подумал, что, наверное, репетируют какую-то эмоциональную сцену, но, подойдя ближе, заметил, что шесть-восемь актеров стоят, смущенно потупившись, а разглагольствует не кто иной, как махина Орсон Уэллс.

Было не до игры. Он зычно ругался в сторону кабины звукозаписи, из глубины которой кто-то пытался в микрофон возражать, причем эти судорожные усилия обнаруживались, только когда он делал краткую передышку, чтобы набрать воздуха. Разбушевавшуюся кинозвезду из кабины пытался утихомирить Хоумер Фикет.

— Послушай, Орсон, ну перестань, это не так уж плохо.

Уэллс потряс кулаками.

— Да это форменное издевательство, чистая ложь, злостная, намеренная подтасовка хорошо известных фактов, попытка оправдать то, чему нет оправдания.

— Послушай, Орсон… — бедняга Хоумер слабо пытался урезонить его, однако напрасно. В студии присутствовала почти вся труппа театра «Меркурий»: Эверет Слоун, Джо Коттен, Мерседес Маккембридж были не в силах пошевелиться. Выяснилось, что свой гнев Уэллс обрушил на сидевшего в той же кабине йельского историка, профессора Монаэна, который обычно давал «добро» на сценарии из американской истории, отвечая за их достоверность. Уэллс уверял, что он либо пьян, либо совсем продался, так как оставил в тексте все, что там передернуто и против чего возражал актер. Уэллс имел особые основания, чтобы позволить себе так громко негодовать, ибо секретарем морской экспедиции в Латинскую Америку, которая преподносилась в сценарии как великое завоевание, был кто-то из его предков и на деле все кончилось поражением.

Поостынув, Уэллс замолчал, а Хоумер, выйдя из кабины, увещевал его не срывать репетицию. Уэллс снова наотрез отказался. Хоумер побледнел: оставалось день-два до эфира и дело попахивало судом. Уэллс не уступал.

Хоумер наконец увидел меня, и я жестом отозвал его в уголок огромной студии. В кармане пиджака лежал свернутый в трубочку сценарий о Хуаресе. Я прошептал, что Уэллс был бы прекрасным Хуаресом, потому что у него великолепная дикция. Хоумер, смахивавший в этот момент на выброшенного на берег морского льва, глянул на разрозненные странички и, подойдя к Уэллсу, переадресовал ему эту кипу, пробормотав несколько слов обо мне. Уэллс недоверчиво посмотрел на карандашом набросанный диалог. Его, видимо, заинтересовал и удивил своей длиной монолог в стихах на первой странице. Актеры молчаливо ждали, пока он прочтет текст про себя. Его губы зашевелились, как бы примериваясь к словам, и он, не взглянув в мою сторону, подошел к микрофону и прочитал начальную страницу, чеканя слоги как бы специально в упрек профессору, который все еще находился в кабине звукозаписи. Все актеры с облегчением столпились у одного микрофона и, передавая друг другу страницы, заглядывая через плечо, стали разыгрывать пьесу. Я вместе с Хоумером пошел в кабину и восторженно слушал, как гениально Уэллс работал у микрофона. Казалось, он забрался туда внутрь, выговаривая каждое слово так, что оно западало в душу. При работе с микрофоном ни один актер не мог создать такого впечатления интимности и присутствия. Он вдруг стал подвижным молодым парнем, которому, как и мне, было где-то едва за двадцать, но у него был глубокий утробный смех и благородный вид идальго. Когда по окончании чтения я вышел из кабины, он притянул меня к себе в теплом объятии, и я с триумфом отправился на подземке домой.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});