Загадка Отилии - Джордже Кэлинеску

— Посмотри, Лили, — сказал он, — вот это я!

Он указал на фотографию застенчивого подростка, опрятного, с прилизанными, разделенными на косой про­бор волосами, в коротких, чуть ниже колен, штанишках и сюртуке, как у взрослого мужчины.

— Дядя, а ты был миленький, — сказала девушка.

— Хе-хе! — напыжился Стэникэ. — Кое-что я все-таки собой представлял.

Стену напротив окна сверху донизу занимали полки, на какие обычно укладывают хлеб в булочных. Если бы они не были прикрыты старыми лоскутами кашемира тяжелыми вышивками, можно было подумать, что только что перенесли прямо из лавки. Полки были застав лены чашками, стаканами и разной кухонной утварью, которой давность и материал придавали вид если не пред­метов роскоши, то по крайней мере музейных экспонатов. Действительно, кастрюли казались огромными медными котлами, а их конические крышки были похожи на щиты. Бесконечные медные подносы, вложенные один в другой кувшины, кружки, причудливые ступки — все это, медное и латунное, превращало полку в музейную витрину. Ту же стопками стояли тарелки с тонким черным рисунком тушью, напоминавшим литографию. На одних были изоб­ражены летящие фазаны и бабочки, сидевшие на листьях розы. На фабричной марке этой серии значилось: «Азиатский фазан». На нескольких десертных тарелках, прекрасных, словно кружевных, было нарисовано озеро, по которому плыла ладья, украшенная орнаментом в стиле рококо. Несколько английских матросов в костюмах 1820 года гребли длинными, как на галере, веслами и, кроме того, толкали ладью шестом на манер венецианцев. На ладье возвышалась китайская беседка. Вместо кувши­нок по озеру плавали розы. Ладья направлялась к фон­тану в стиле рококо, возле которого сидел хмурый Неп­тун, увенчанный короной и похожий на карточного короля. В глубине виднелась лужайка на английский манер и замок. Статуя, изображавшая какого-то человека в ре­динготе, простирала руку в сторону лужайки. Венециан­ский мостик вел от лужайки на островок, где стояла цер­ковь, выдержанная в готическом англиканском стиле. Эта серия тарелок называлась «Пейзаж с фонтаном». Не­сколько слов на арабском языке, написанных под рисун­ком, Стэникэ так и не мог расшифровать. Были там и другие тарелки, более новые и грубые, но такие же не­обычные. На них вместо роз были изображены пестики зеленоватых цветов лавра. По лагуне плыло некое подо­бие гондолы, в которой сидели матросы с рыболовными снастями в руках, смахивавшие на краснокожих. Лагуну окружали огромные снежные горы, быть может, это даже была не лагуна, а фиорд. Тяжелые тучи громоздились вокруг полной луны. А на острове огромная готическая церковь с русскими куполами вздымала вверх белые от лунного света витражи и черные стены среди необычайно пышной растительности, совсем не соответствующей тому холоду, каким веяло от пейзажа. Другие тарелки были так разукрашены яркой берлинской лазурью, что напо­минали огромные ирисы. Стоявшие на полках всевозмож­ные сосуды для питья были еще более причудливыми. Стэникэ разглядывал их, взвешивая на ладони.

— Посмотрите, как делались подобные вещи в ста­рину! — произнес он тем же тоном, что и в прошлом году при тех же обстоятельствах.

У Агриппины уже давно не было ни одного полного сервиза из хрусталя, но сохранилось по нескольку пред­метов от каждого. Имелись, например, тяжелые бокалы, словно вырезанные из одного куска, с отшлифованными гранями, толстые стаканы с глазками на стенках, напо­добие пчелиных сот, хрустальные кубки, похожие на бомбы. Разукрашенные цветами и решетками и напоминаю­щие своей формой ананасы, они казались скорее произ­ведениями ювелира, чем стеклодува. Самые красивые из них покоились на массивной хрустальной подставке в форме классического овала. Поднимаясь на тонкой ножке, они раскрывались в виде лилии. На всех восьми лепест­ках были выгравированы хрустальные розы. Тонкие крас­новатые линии покрывали весь бокал, оттеняя грани и повторяя причудливые контуры филигранно вырезанных роз. Стэникэ не удовольствовался тем, что взвесил на руке бокалы, он еще понюхал их. Агриппина пользова­лась ими как банками, храня в них все что придется: гвозди, веревочки, изюм, очищенные орехи. Бокалы, ко­торые обнюхал Стэникэ, пахли толченым перцем и кори­цей. Большой сосуд со стеклянной крышкой, похожий на погребальную урну, который можно было бы назвать произведением скульптора, был наполнен гвоздикой.

— Тетушка Агриппина, — сказал Стэникэ, — я бы с удовольствием отведал того кушанья, которое ты гото­вила нам, когда мы были детьми, — греческого кушанья с толченым перцем.

— Какого такого кушанья? — проговорила Агриппина, и зрачок ее здорового глаза расширился.

— Эх, какого, какого! Берут фарш без жилок, но не прибавляют в него ни хлеба, ни яиц, как для котлет (Стэникэ с чувством причмокнул губами), туда кладут чеснок, нарезанный кусочками, соль, красный перец, тол­ченый перец, тмин, добавляют немножко воды и варят.

— Не воды, Стэникэ, — прервала его богатая дама, — а бульону и сала.

— Совершенно верно. Я учил свою жену, но у нее ничего не выходит. Для этого необходимо обладать особым талантом, нужно родиться с чувством перца.

Девушки, сидевшие на постели, сморщили носы.

— Что? — подпрыгнул Стэникэ. — Вы привередниц чаете? Да вы знаете, что такое приправа? Вы ели когда-нибудь баклажаны с корицей?

— Боже! — оскорбились девушки.

— Нет, это вкусно, — сказала Агриппина, — Стэникэ все помнит. Наши деды всегда так готовили — на одном постном масле, только с приправами и в медных луженых кастрюлях. И ели больше рыбу и баранину. Баклажаны надо готовить вот как: очищают их, как и обычно, от кожицы, обдают водой, рубят и поджаривают в постном масле, кладут туда немножко мелко накрошенного луку, потом все это опускают в котел с водой, приправляют солью, перцем и всем, чем нужно: петрушкой, корицей ореховым маслом, как ели в старину, добавляют лимонного соку и ставят варить.

— А потом, — смакуя прибавил Стэникэ, — посыпают толченой корицей!

— Вот так едали мы, старики! — просто заключила Агриппина, грызя американские орешки.

Стэникэ продолжал перебирать посуду, стоявшую на полках. Теперь он рассматривал кофейные чашки.

Стэникэ не очень-то их пере­варивал, потому что хотя он и не был человеком особен­но утонченным, однако притворялся «богемой», неудачни­ком, пострадавшим из-за слишком тонкого восприятия жизни и любви ко всему прекрасному. Но девушки от четырнадцати до девятнадцати лет все были милы и сим­патичны, потому что по своему воспитанию превосходили многих барышень из других семей, а кроме того, будучи по традиции недалекими, отличались скромностью. Лили, например, в своей соломенной шляпке с широкими поля­ми была поистине грациозна, с волосами, каскадом нис­падавшими на плечи, черными глазами, сросшимися бро­вями и оливковым, как у гречанки, цветом лица. Это была почти Отилия, только смуглая и обещавшая превратиться в настоящую буржуазку.

Стэникэ еще некоторое время продолжал ощупывать Лили, от бедра до колен.

«Да! — прокомментировал он про себя. — Аппетитная у меня племянница! Счастье подлецу, который будет ею владеть. Красивые у меня родственники. Такими род­ственниками можно гордиться».

— Так что же, — продолжал он вслух, — ты уже при­смотрела кого-нибудь? Погуляем на свадьбе?

Лили выслушала все это без тени смущения, как нечто вполне естественное, даже с некоторым оттенком гордости. Тоадер пояснил:

— Пока еще жениха не нашли, но найдем. Двое мне дали понять, что с удовольствием взяли бы ее в жены. Люди они порядочные, с состоянием, но староваты. Я ведь и об этом думаю. Шестнадцатилетней девушке не годится жить с сорокапятилетним мужчиной. Это теперь не принято. Домашний врач мне сказал, что это, знаешь ли, не очень-то хорошо для потомства. А я считаю, что женщина должна рожать детей.

— Ты совершенно прав, — согласился Стэникэ, снова прижимая к себе девушку, — старик — это плохо, но и юнец тоже нехорошо. Другое дело человек в расцвете лет, энергичный и опытный, вроде меня, Тоадер.

Стэникэ ничего особенного не думал, произнося эти слова, но тут вдруг ему в голову пришла коварная мысль.

«Какой женой была бы такая девушка, — сказал он себе, умышленно, из щепетильности не называя имени.— Эта наша гречаночка, здоровая, без всяких кривляний. А какое у нее состояние! Боже, зачем ты сделал меня ее дядей!»

— А мы, — продолжал Тоадер, — и не думаем только о богатом человеке. Приданое я за ней даю приличное. Я предпочитаю человека бедного, но желающего рабо­тать, которого я мог бы держать в строгости и ввести в мукомольное дело. Он и сам составит себе состояние.

Как видно, Тоадер допускал «бедного молодого че­ловека», но только в мукомольном деле или в другой от­расли сельскохозяйственной промышленности. У Стэникэ, словно молния, мелькнула мысль, но вслух он ее не вы сказал: «Разве митрополит не может дать разрешений на брак между племянницей и дядей? Подумаешь — дядя, когда на карту поставлено великое дело: сохранение семейной силы, консолидация крови! В конце концов, что за важность, если девушка — дочь моего двоюродного брата? Что ж тут такого? Кровь-то ее не стала чужой из-за брака родителей! В царствующих фамилиях это обычное дело. К черту все предрассудки, из-за них снижается рождаемость. Благодаря этому браку и ее деньгам я бы осчастливил родину, создал Великую Румынию».