Пирогов - Владимир Порудоминский

Пирогов до старости юношески чисто верил в силу печатного слова. Результаты своих трудов, мысли и раздумья он неизбежно предавал гласности. Властями сие не одобрялось. Деспотизм — враг гласности, потому что деспотизм — всегда попрание справедливости, нарушение закона, нечистая сделка с ним. Верноподданный профессор Чичерин именовал Пирогова «фантазером» и объяснял: «Человек, который заводит журнальную полемику о своих собственных мерах, не имеет понятия о власти». Пирогов даже тихий Гейдельберг сумел превратить в трибуну полемики, из своего далека ворвался в самую гущу бурного обсуждения университетского вопроса.

Помощь Пирогова молодым ученым была многосторонней.

Он помогал им практически. Например, Мечникову. Мечников жил на острове Гельголанд, изучал морских животных. Он приехал за границу на свой счет. Ему необходимо было продолжать работу, но деньги кончались. Пирогов нашел занятия Мечникова перспективными и выхлопотал ему стипендию.

Пирогов увлекал молодых непреходящей страстью к учению, к поиску. Николай Осипович Ковалевский, будущий известный физиолог, ректор Казанского университета, вспоминал: «Юношеской горячностью к приобретению знаний он просто заражал нас».

Наконец, Пирогов как личность благотворно влиял на молодых. «Это наш патриарх, — писал один из воспитанников профессорского института. — Я еще не видывал человека столь человечного: так он прост и вместе глубок. Удивительнее всего, как человек таких лет и чинов мог сохраниться во всей чистоте, и притом у нас на Руси, пережившей целое николаевское царствование».

Заграничная командировка 1862—1866 годов меняет представление о школе Пирогова. Сам Пирогов говорил своим подопечным: «При научных занятиях метод и направление — вот главное». Он хотел помочь каждому найти метод и направление, учил их учиться. В этом ему не могли помешать профессиональные рамки. Тридцать молодых русских талантов разных специальностей стали учениками Пирогова. Школа Пирогова вышла за пределы русской хирургии и даже медицины. Ее классы равно успешно посещали физиолог Ковалевский, физиолог и фармаколог Догель, гистолог Бабухин и биолог Мечников, химик Вериго, историк литературы Александр Веселовский, филолог Потебня. Рядом с этими людьми Пирогов был счастлив. Он отдавал себя будущему.

За границей Пирогов-хирург исцелил самого, пожалуй, замечательного своего пациента — Джузеппе Гарибальди.

Гарибальди был ранен в бою под Аспромонте в августе 1862 года. Ранен и арестован, заточен в крепость. Шквал протестов заставил короля помиловать раненого героя. Его отправили для лечения в Специю. В сырой Специи выздороветь было трудно.

Гарибальди был ранен в ногу. Итальянские, английские, французские врачи собирались у его постели, решали: осталась ли в ране пуля, нужна ли ампутация? В иные дни полтора-два десятка медиков одновременно склонялись над раною, каждый норовил потрогать ее, исследовать пальцем, зондом. Гарибальди имел все основания разувериться в медицине: два месяца хирурги не могли ответить на один вопрос: где пуля? Об ампутации Гарибальди не хотел слышать.

Пирогов отправился в Специю не по приглашению итальянских врачей. Его послали туда русские студенты, жившие за границей. Молодая Россия волновалась за жизнь героя Италии. Решение направить Пирогова к Гарибальди было принято на чрезвычайной студенческой сходке. Не приглашен, а послан. Большая разница. Пирогов поехал к Гарибальди не как частный консультант, а как представитель России развивающейся.

Наверное, Гарибальди встретил Пирогова так, как встречают уставшие от долгой болезни очередного врача, — одновременно с надеждой и недоверием. Может быть, втайне он видел в нем еще одного мучителя — введение пальца в рану причиняло Гарибальди невыносимую боль.

Наверное, Гарибальди был приятно удивлен, когда Пирогов отказался от исследования пальцем и от зондирования, сделал выводы лишь на основании наружного осмотра.

Пуля в кости, заявил Пирогов, и лежит ближе к наружному мыщелку[7]. Спешить с извлечением ее не надо. Следует соблюдать некоторые правила (в частности, положить Гарибальди в просторную светлую комнату, а еще лучше вовсе вывезти его из Специи) и ждать. Почитатели итальянского героя «могут быть спокойны: ни жизнь, ни нога его не находятся в опасности».

Пуля была легко извлечена через двадцать шесть дней.

Пирогов еще довольно долго переписывался с Гарибальди, давал ему медицинские советы.

В предисловии к знаменитым мемуарам Гарибальди публично благодарил Пирогова — назвал его в числе тех врачей, которые «доказали, что для добрых дел, для подлинной науки нет границ в семье человечества». Но много раньше, едва тяжелое состояние миновало, Гарибальди писал своему исцелителю: «Мой дорогой доктор Пирогов, моя рана почти залечена. Я чувствую потребность поблагодарить Вас за сердечную заботу, которую Вы проявили ко мне, и умелое лечение. Считайте меня, мой дорогой доктор, Вашим преданным Дж. Гарибальди».

Когда-то юный Пирогов встречался в Германии со стариком Рустом, который жаждал прослыть оракулом. Из-под зеленого картуза Руст бросал взгляд на больного, старался по внешнему виду угадать болезнь. Потом он прятал концы в воду: пациента навсегда укрывали от глаз людских в зловонных коридорах больницы «Шарите».

Чтобы угадывать, надо очень много знать. Оракулом стал Пирогов. Он не побоялся пророчить на глазах всего мира: тысячи людей в разных странах следили за болезнью Гарибальди. Пирогов не делал тайны из своего «оракульства». Сперва в письме, потом в «Началах военно-полевой хирургии» подробно воссоздал ход своих рассуждений, пересказал все то, о чем говорили ему и незначительные приметы.

«Разве недостаточно здравого смысла, чтобы сказать с положительной точностью, что пуля — в ране, что кость повреждена, когда я вижу одно только пулевое отверстие, проникающее в кость; когда узнаю, что пуля была коническая и выстреленная из нарезного ружья; когда мне показывают куски обуви и частички кости, извлеченные уже из раны; когда я нахожу кость припухшею, растянутою, сустав увеличенным в объеме? Неужели можно, в самом деле, предполагать, что такая пуля и при таком выстреле могла отскочить назад, пробив кость и вбив в рану обувь и платье?

Может ли такое предположение хотя на минуту привести в сомнение мыслящего человека? Но если, с одной стороны, присутствие пули в ране Гарибальди и без зонда несомненно, то, с другой стороны, зонд, не открыв ее в ране, нисколько бы не изменил моего убеждения. И действительно, больного уже не раз зондировали, а пули не отыскали…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});