Анахрон. Книга вторая - Елена Хаецкая

— Кучу — это сколько? — спросил Сигизмунд.

— Двоих.

Согласно преданию, было так. Будущий отец дебила — работник культуры. Гениальный кларнетист. Будущая мать дебила — работник культуры. Библиотекарь. Очень интеллигентная женщина, начитанная. Отца забирают в армию. Он становится военным музыкантом. Играет в оркестре.

Имеется генерал. Любитель военных оркестров. Он возит Михайлова-старшего с кларнетом и весь остальной оркестр за собой по всей стране. И вот однажды приезжает генерал с оркестром на какую-то Богом забытую РЛС. И надо же было такому случиться, чтобы кларнетиста угораздило попасть под луч локатора!

Все! Детородная функция — к чертям!

НО ОН-то ОБ ЭТОМ НЕ ЗНАЛ! ЕМУ ЖЕ ОБ ЭТОМ НЕ СКАЗАЛИ! Генерал, сволочь, знал. Но генералу дела не было до бедного музыканта. При Совке и не такое делалось.

Потом, конечно, узнал, бедолага, но было поздно. Дебил уже народился.

— Так вы это что… Дидиса теперь за дебила выдаете, что ли? — удивился Сигизмунд.

— А что! — вызывающе сказала Аська. — Он знаешь как может, если надо, дебила показать?

Тут Аська сама показала дебила, да так, что Сигизмунд даже устрашился, — выкатив глаза, скосила их к переносице и как-то очень естественно пустила изо рта слюну.

— Он даже лучше умеет, — добавила Аська, приводя лицо в первоначальное состояние.

— Мы его прикрытие на всякий случай усилили, — сказала Вика. — У Дидиса в кармане копия справок, плюс фотография какого-то участника гражданской войны — это Михайлов-совсем-старший. Дедушка. Кроме того, данная легенда является базой для другой легенды — об албанском драматурге. Причем заметь, Морж, как виртуозно сработано — ничего же не проверить!

— И что, он это все без запинки рассказывает?

— Ты, Морж, как вчера родился! Естественно, он это рассказывает с запинками! Как и положено дебилу!

Из «светелки» донеслось требовательное мычание аттилы.

Глава семнадцатая

Первые несколько дней пребывания аттилы в светлом будущем оказались для Сигизмунда весьма тягостными. С тестем он встречался только в коридоре, когда того вели под руки — в ванную или по иным надобностям. Всякий раз Сигизмунд ловил на себе тяжелый угрюмый взгляд старика. Видно было, что папаша Валамир ненавидит его всей душой.

Единственным облегчением для Сигизмунда было то обстоятельство, что ненависть Валамира выглядела вполне осознанной и что дед, стало быть, вовсе не спятил.

Лантхильда перетащила свое рукоделие в «светелку» и часами просиживала возле Валамира. Выла какие-то горестные песни, услаждая слух батюшки. Валамир Лантхильду, судя по всему, одобрял. И рукоделия ее одобрял, и тягучие песни, и беременность. Все это было аттиле по сердцу.

Иногда Лантхильда сладким голосом звала в «светелку» Вамбу. Вамба недоверчиво косился, озирался, но шел. Затем из «светелки» начинал доноситься скрипучий голос старца — распекал сынка, пилил, наставлял и бранил на чем свет стоит. Вамба в ответ бубнил что-то малоубедительное.

Следует отдать должное старому Валамиру и его чадам: Сигизмунда они пока что не трогали. Иногда Вамба доносил до Сигизмунда реляции из «светелки». Больше всего «светелку» занимал вопрос о том, где может находиться Сегерих.

Сигизмунд чувствовал, как жизнь постепенно заполняется дремучей косностью. Осталось только встать на четвереньки и оскотиниться. Вспоминал, неустанно себя дураком обзывая, как умилялся по первости над Лантхильдой. Жалел ее. Все родню лантхильдину представить себе пытался — как, мол, она, бедненькая, в землянке жила? Вот она, лантхильдина родня! Умиляйся! Уподобляйся!

Иногда несбыточно вспоминалось, как с легким скрипом ввинчивается в гнездо цилиндр, помеченный красным…

* * *

Получил наконец видеозапись, сделанную с восьмимиллиметровой кинопленки. Решил посмотреть.

Старый хрыч в этот день особенно свирепствовал. Может, погода на него так действовала.

Пленка была переведена на видео без каких-либо монтажных изысков. Оператор в большинстве случаев остался неизвестным. Иногда было понятно, что снимал отец. В одном случае Сигизмунд заподозрил руку Аспида.

После обязательного мерцания испорченных кадров показались пятилетний Сигизмунд с дедушкой Аспидом возле магазина. Они топтались на месте возле большого магазинного окна. Дед то и дело дергал Сигизмунда за руку и, наклоняясь к уху внука, что-то говорил ему, показывая на камеру. По всему было видно, что вся эта киносъемка Аспиду смертельно неинтересна. Сигизмунд наконец поднял голову, посмотрел в объектив — этого от него и добивались. После чего съемка закончилась.

Затем появился пятилетний Сигизмунд на трехколесном велосипедике. На Сигизмунде была тугая вязаная шапочка с мыском.

Сигизмунд вспомнил эту шапочку. Он ее терпеть не мог. Находил, во-первых, безобразной. А во-вторых, она давила. Но мать заставляла носить, потому что «не дуло в ушки».

Маленького Гошу на велосипедике показывали очень долго, назойливо и неизобретательно. Сигизмунд просмотрел запись в ускоренном режиме. Так оказалось повеселее.

Центральным блоком записи оказался день рождения матери. Стол ломился от изобилия. Оператор любовно заснял все салаты, селедку под шубой, студни, колбасу, красную рыбу… Странно было смотреть сейчас на еду, которая была приготовлена тридцать лет тому назад.

Незатейливая запись неожиданно втянула Сигизмунда в прошлое почище любого Анахрона. Он вспомнил все. Все звуки, запахи. Вспомнил, о чем говорилось за столом.

Тетя Аня пришла со своим студнем. Они с матерью готовили студень по разным рецептам, соперничали. Гости охотно отведали оба блюда, потом сравнивали, рассуждали тоном знатока. Тетя Аня вдруг пошла красными пятнами — ей показалось, что ее недостаточно оценили.

Теперь, глядя на тетю Аню образца шестьдесят шестого года, Сигизмунд увидел на ее лице трагический отсвет блокады. Тогда это не бросалось в глаза. Удивительно — со времени войны прошло двадцать лет, а этот трагизм в складке губ, в росчерке бровей так и остался. Сгладился только совсем недавно.

Вспомнил крепкие духи тети Ани и солдатскую шутку деда по этому поводу. Дед мелькнул в кадре лишь на мгновение. Видно было, что оператор — похоже, снимал отец — старался деда не снимать.

Заново переживая этот день и видя его глазами взрослого человека, Сигизмунд вдруг понял, что тетя Аня была в семье посмешищем. Почему — непонятно.

Отец томительно и скучно подолгу задерживал камеру то на бутылках, то на поднятых рюмках. Рюмки эти Сигизмунд сразу же вспомнил. Хрустальные «тюльпанчики» шестидесятых. Они потом все разбились, один за другим. Отец по этому поводу шутил, что мать, мол, стеклянную посуду не бьет — только хрустальную.

Очень много снимали мать. Теперь Сигизмунд мог оценить, что мать была в молодости красива. На этой записи мать была моложе его теперешнего лет на семь.

Затем отец попытался заснять на пленку Сигизмунда. «Для истории, Гошка! Давай, улыбнись!» Сигизмунд сидел рядом с Аспидом, всей кожей ощущая его презрение к суетливой деятельности подвыпившего отца, и мотал опущенной головой. Потом поднял лицо — тут-то его и засняли. Тогда он вывалил язык, стал кривляться и говорить гадости. Отец потом смеялся, говорил, что кино немое и гадости не записались.

Сигизмунд пытался вспомнить, что именно он говорил, надеясь шокировать назойливого оператора, но так и не смог. Ушло.

Мать потом Сигизмунда ругала. Говорила, что ей было стыдно перед гостями. Сигизмунду и самому было стыдно.

Просматривая день рождения матери, Сигизмунд вдруг понял, что единственный человек из всей семьи, который его по-настоящему интересует, — это Аспид. Но как раз Аспида на записи практически не было. Возможно, кстати, неприязнь отца тут не при чем. Не исключено, что сработала квалификация конспиратора, умевшего непринужденно избегать любых съемок.

Завершалась пленка осенней прогулкой по Елагину острову. Оператор пустился в изыски, снимал то дрожащие на ветру листья, то плавающие в лужах веточки, то желуди, то лебедей. Немного — Ангелину, задумчиво прогуливающуюся по аллеям. И совсем чуток — десятилетнего Сигизмунда. Он забрался на дерево и наотрез отказался делать что-либо еще.

Выключив видеомагнитофон, Сигизмунд посидел некоторое время в задумчивости. Ему было грустно — до ломоты в груди. Он вдруг остро ощутил, как распалась его семья. Еще в начале семидесятых семья была — большая, сплоченная. Пусть каждый жил своей жизнью, пусть отношения между членами этой семьи были сложными, но семья БЫЛА. Потом дед умер, Сигизмунд уехал от родителей, все развалилось.

А жаль.

* * *

Однако долго сожалеть о распаде семьи Сигизмунду не пришлось. Шестнадцатого мая одна тысяча девятьсот девяносто седьмого года в двадцать часов ноль шесть минут по Московскому времени — свершилось: к валяющемуся на диване Сигизмунду заглянула Аська и мрачно сказала: