Огненный всадник - Михаил Голденков

С Гротом стрелялись на пистолетах, съезжаясь на конях. Богуслав выстрелил, не доезжая до соперника почти пятнадцать ярдов, когда стрелять, казалось бы, было опрометчиво. Но оловянная пуля нашла цель: Грот раненым вывалился из седла. Богуслав попал-таки ему в бок. И в это же самое время французские король и королева прислали Слуцкому князю через кардинала Мазарини патент на генеральство над польскими, литвинскими и немецкими полками, находящимися на французской службе. Также из рук кардинала Богуслав получил лист на ежегодное королевское жалование в тридцать тысяч талеров. Богуславу польстило столь выгодное предложение его французского кузена, и он собирался согласиться быть командиром всех наемных сил Франции, но… «Мелкие передряги» поляков и русских казаков вылились в крупные неприятности Богуслава. Король Ян Казимир не отпустил Слуцкого князя во Францию, а просил помочь одолеть Хмельницкого.

И вот затянувшаяся война с казаками позади. Богуслав, дав себе слово при первой возможности порвать с Яном Казимиром и если уж не всей Литве, то хотя бы его собственным землям выйти из Речи Посполитой, окунулся в куда как более приятную негу светской жизни, справедливо полагая, что заслужил отдых после кровавых ратных дел. В ночь на первое червеня 1654 года Богуславу также приснился страшный вещий сон: угрюмые рослые косари с блестящими от пота плечами и мускулистыми руками идут и косят траву, в которой лежит Богуслав. Косари подходили все ближе и ближе. Они скашивали стебли, от которых брызгами разлеталась кровь, Богуслав же пытался встать и уйти из опасного места, чтобы не быть скошенным, но к ужасу обнаруживал, что и сам, словно трава, растет из земли и бежать никак не может. Не может даже крикнуть — он тоненькая бессловесная тростинка… И тогда он проснулся, думая, что такой тревожный сон не предвещает ничего хорошего перед его поездкой на сейм в Варшаву, где его должны были выбрать на должность воеводы Полоцка по убедительной просьбе самих жителей этого древнего города. Однако через неделю князь «на Биржах, Дубинках, Слуцке и Копыле» уже забыл напутавший его сон, надел светло-желтый камзол, нахлобучил на свой пышный парик белую голландскую широкополую шляпу и сел в карету, со сладким предвкушением вступления в новую должность воеводы Полоцка. Жители Полоцка лично ходатайствовали перед королем, что именно блистательного светского льва Богуслава Радзивилла и никого другого желают на пост своего воеводы, и вот, Слуцкий князь прибыл в столицу Речи Посполитой, чтобы официально принять новый привилей. Увы, в день заседания сейма в зал вошел человек в иезуитской одежде и с печальным лицом объявил, что приехал из Полоцка, который… захвачен московитами. По залу прошелся горестный вздох. Богуслав так и не получил свой очередной привилей. «Вот к чему снились косари!» — сокрушенно подумал он в ту минуту. Понимал ли Слуцкий князь, что за опасность грядет для всей страны, или всего лишь переживал личную потерю? В отличие от Кмитича, для которого Родина была понятием, неотделимым от земель, рек, озер, законов, городов и деревень, друзей, знакомых и просто незнакомых людей, народных песен, а, стало быть, являлась чем-то цельным в пределах неких четких границ определенной страны, Богуслав, как и многие другие Радзивиллы, полагал, что Родина — «это не границы, не сцены, не земли, а права и свободы». Сейчас, узнав о потере Полоцка, Богуслав, прежде всего, ощутил удар по своей непосредственно свободе, своему непосредственно праву. Это его задело, разозлило и обидело. Затем на буйный надушенный парик Богуслава обрушилась новая проблема: его любимая воспитанница, дочь Януша Аннуся. Прелестный ребенок постепенно превращался в не менее прелестную молодую девушку, и уже с дикой ревностью воспитатель этой юной кокетки со светло-рыжими завитушками наблюдал, как вокруг его воспитанницы кругами ходят ухажеры. Знал он, что и кузен Михал Казимир положил глаз на юную Анну Марию, но к этому относился, впрочем, терпимо и спокойно, полагая, что юношеская влюбленность Михала к родственнице скоро угаснет. Но когда знаки внимания Аннусе стал оказывать любитель несовершеннолетних девушек нагловатый Михал Пац, Слуцкий князь стал проявлять явное беспокойство. В своих письмах к Анне Марии он в достаточно нетипичной для себя резковатой форме умолял воспитанницу гнать всех женихов куда подальше. Ну а сам… Сам Богуслав собирался тем не менее жениться, и сей факт разрывал ему душу. Отношения с Марией Оранской зашли слишком далеко, уже дважды дело почти доходило до венца… Сейчас был третий раз, и Богуслав, как ему казалось самому, решился-таки на то, чтобы породниться с домом Виттельбахов.

— Ладно, — успокаивал он сам себя, — в двадцать лет жениться было безумием, в двадцать пять — глупостью, а вот в тридцать четыре уже, пожалуй, можно.

Богуслав велел запрягать свою самую красивую из крулевской коллекции шенбруннскую карету.

Было время, Богуслав принялся коллекционировать красивые кареты, но, когда в каждом его поместье их скопилось до восьми-десяти штук и уже не было места, куда бы их ставить, Богуслав отказался от этой своей затеи, несмотря на то, что от лифляндских каретных дел мастеров чуть ли не каждый день приходили листы с предложением купить новую карету, какой еще пока нет ни при одном королевском дворе. В прусском Крулевце, где Богуслав, впрочем, не часто бывал, у него имелось лишь две кареты. Одна из них, шикарная, из красного дерева, вся в позолоте, в резных скульптурах и канделябрах, была подарена французской королевой. На такой золотой повозке не стыдно было показаться перед очами любой августейшей персоны, не говоря уж о Марии Оранской. Но вот беда! Некоторые ремни, смягчавшие толчки колес при езде, перетерлись, к тому же лопнуло стекло на одном окне, ремонта требовало заднее колесо, облупилась позолота на дверце — итог частых разъездов по крулевским улочкам, переулкам, а порой и бездорожью. В Крулевце, столице Прусского герцогства, вассала Польского королевства, Радзивиллы считались самыми богатыми князьями Речи Посполитой, пользуясь уважением куда большим, чем сам король, и Богуслав сей имидж старательно поддерживал, гоняя по всему Крулевцу (или Кёнигсбергу, как угодно) на своей позолоченной карете, запряженной белоснежными скакунами, по любому поводу: на бал, на званый ужин, покататься с очередной паненкой, одуревшей от блеска золота и белых зубов самого импозантного Радзивилла, либо просто, чтобы прогуляться перед сном…

— Черт! Черт! Черт! — ругался раздосадованный Слуцкий князь. — Эта карета вообще самая шикарная из всех моих карет!

И то было истинно так. Такую шикарную позолоченную штуковину на колесах Богуслав считал нужным показывать лишь только в Крулевце, ибо литвины, где бы ни увидали Богуслава в сей «золотой раме», лишь улыбнулись бы, мол, вот опять пан Радзивилл пускает золотую пыль в глаза, а значит, худо у него с грошами. На родине Богуслава хорошо помнили причуды былых Радзивиллов, когда, невзирая на тяготы жизни, эти паны соревновались в роскоши, и один из предков Богуслава катался летом на санях по соли, кою в тот год было трудно купить… Богуслав слишком хорошо знал своих земляков, чтобы «светиться» такой дорогой каретой на узких улицах Вильны (где вызвал бы лишь только смех), на хорошо продуваемых улочках Менска и Гродно (где вызвал бы лишь недовольство дешевым выпендрежем) или Несвижа (где на него никто бы вообще внимания не обратил, приняв за Михала). А вот простодушные пруссы, глядя, как грохочет по мостовой копытами и колесами шикарная карета, словно колесница древнеегипетского бога Ра, напротив, восхищались, говоря: «Ну, вот, если в нашем провинциальном Крулевце пан Богуслав на такой тачанке катается, то, стало быть, в Слуцке, на Биржах и в Кополе, не говоря уж о Вильне да Варшаве, у него еще лучшие имеются!»