"Дни моей жизни" и другие воспоминания - Татьяна Щепкина-Куперник

Опера привлекала многих: кумир дам Яковлев, любимец публики Фигнер, тенор, не желавший расставаться с усиками, как Яковлев — с бородкой, Медея Фигнер, певшая Лизу и Татьяну с сильным итальянским акцентом, очаровательная Мравина… Но нет возможности перечислить всех выдающихся певцов и певиц Мариинского театра.

Однако балет привлекал больше, чем опера.

В Петербурге была всегда какая-нибудь «звезда» первой величины, вроде Анны Павловой. Много сотен тысяч уходило на балетные постановки. Некоторые из них стоили этого, например, балеты Чайковского: сказочная хореографическая поэма «Спящая красавица», где прелесть сюжета сочеталась с красотой музыки, «Лебединое озеро», «Щелкунчик».

Были балеты меньшего достоинства (например, «Рождение жемчужины» Минкуса), на которые шли баснословные деньги и где фаворитка императора Кшесинская появлялась в уборе из желтых жемчугов неслыханной цены. Существовал особый класс людей, носивших название «балетоманов», во главе с историком балета Скальковским. Все это были большей частью почтенные старцы, восседавшие в первом ряду, сверкая лысинами, и относившиеся к вопросу пуантов той или другой балерины, к числу ее фуэттэ гораздо серьезнее, чем к своим заседаниям в Сенате или Государственном совете.

Иногда Петербург начинал сходить с ума от псевдоцыганского пения Вяльцевой или народных и псевдонародных песен Плевицкой, засыпая певиц цветами и брильянтами. Овации Плевицкой, типичной малявинской бабе, можно было сравнить разве с московскими овациями «Овечьему источнику»…

Молодежь, конечно, и в Петербурге любила театр и тянулась к нему. Ей оставался Александринский театр, насчитывавший множество прекрасных артистов, хотя у «света» он был в загоне — только Савина привлекала туда петербуржцев, но она предпочитала легкие пьесы, блистая в комедии. Великолепной труппе Александринского театра редко представлялся случай показать себя в классической пьесе, а трагедия там вообще отсутствовала. Допускался иногда Островский, иногда Шекспир, но все, хотя отчасти способное вызвать «свободный образ мыслей», изгонялось из репертуара. Пьесу, хотя бы чем-то будившую протест, разве можно было дать в театре, где в любой вечер мог появиться «двор», великие князья и сам царь?

Только в предреволюционные годы на петербургскую сцену начали проникать какие-то новые течения. В Александринском театре был артист Н. Н. Ходотов — талантливый, искренний, страстно любивший литературу. Он часто давал у себя приют нелегальным. Играть революционные пьесы ему, конечно, не приходилось, но подобно тому, как когда-то в Москве Ермолова своими концертами создавала революционные настроения у молодежи, он стал читать в концертах революционные произведения. Вместе со своим аккомпаниатором Евг. Вильбушевичем он ввел в моду мелодекламацию и часто под музыку читал крамольные стихи. Начальство не замечало этого, зато понимала чуткая молодежь.

Кинулась молодежь и к Комиссаржевской, пленявшей своей простотой и трепетностью игры. Все знали, что Александринский театр не очень сочувственно принял ее. Она тяжело пережила провал чеховской «Чайки» и не ужилась там. Но душа ее рвалась и металась, не находя удовлетворения. Она покинула Петербург и вскоре умерла еще молодой.

В предреволюционные годы стал привлекать молодежь маленький, скромный театр П. П. Гайдебурова и Н. Ф. Скарской, сестры В. Ф. Комиссаржевской. Без средств, без меценатов, театр сразу нашел верный путь. Он ставил новые, смелые пьесы, и его, конечно, скоро бы закрыли, если бы не революция. Я помню, ее первые раскаты послышались как раз тогда, когда я была в этом театре. Спектакль начался часа на полтора позже, чем следовало: уже везде вспыхнули забастовки, по улицам шли толпы, актеры едва могли попасть в театр. Волнение актеров передавалось зрителям, каждая фраза вызывала отклик. Играли «Чудо святого Антония». Эта сатира на мещанское общество, обреченное на гибель, звучала волнительно. Все мы чувствовали, что в то время, как мы сидим здесь и слушаем актеров, на улицах решается завтрашний день…

Мне случалось видеть в Петербурге замечательные постановки: например, «Орфей» Глюка в Мариинском театре, «Дон Жуан» Мольера в Александринском… Но, несмотря на это, меня всегда тянуло в родную Москву в Малый театр, в Художественный, к той сцене, глядя на которую можно было забыть, что ты в театре, и чувствовать «живую жизнь», привнесенную сюда еще Щепкиным.

Первая поездка за границу

В сезон 1893/94 года, когда я уже ушла со сцены, я познакомилась и очень подружилась с «восходящей звездой» театра Корша Лидией Борисовной Яворской. Мало кто помнит сейчас эту артистку, но она была, во всяком случае, явление незаурядное. Надо знать, что в то время представлял собою театр Корша, самый известный и прочный из частных московских театров. Это был, главным образом, «театр для пищеварения», да еще преимущественно для купеческой, замоскворецкой публики, которая требовала только одного: чтобы в театре не надо было думать и можно было посмеяться. В ложах сидели розовые, откормленные купеческие дочки и сынки, жевали во время действия конфеты, а то и яблоки, безмятежно смотря на сцену, где тоже откормленные, розовые актрисы щебетали такие бесхитростные и понятные вещи, по шаблону: Машенька влюблена в Ивана Ивановича, но папаша не позволяет им жениться, потому что у Ивана Ивановича нет капитала. Вдруг находится богатый дядюшка — и все кончается благополучно. Кончалось всегда благополучно. Все было просто, лениво и привычно.

Щебетала Кошева, «кошечка», как ее ласково звала публика, изо дня в день все одно и то же, с той разницей, что сегодня ее звали Ниночка, и она щебетала: «Папочка, я его люблю», — а завтра — Лидочка, и она щебетала: «Дядечка, я его люблю!» Вторила ей Мартынова, тоже кругленькая и розовая, только постарше, игравшая не девиц, а дам или вдовушек, и вместо: «Папочка, я его люблю», — щебетала: «Ах, Жан, осторожнее — муж увидит!» Дальше не шло.

По ходу действия постоянно закусывали и выпивали, тогда особенно бойко торговал буфет, и купеческие сынки и их папеньки в антрактах возвращались в ложи еще румянее. Эти пьесы так и назывались — «буфетные» и очень поощрялись дирекцией.

Ставили главным образом фарсы Мясницкого, Крылова, Шентана и Кадельбурга. Мыслей на сцене не было: были одни слова. И вдруг в эту атмосферу мещанского благополучия словно камень бросили в стоячую воду, — в театре появилась Яворская.

Беспокойная женская фигура… не кругленькая и не розовая. Послышался нервный, резковатый, совсем не щебечущий голос. Вместо подпрыгивания милых куколок, сверкнула змеиная грация, и поразила совсем иная манера, чем у «кошечки»: какая уж кошечка — скорей «тигрица до кончика когтей», как одна из героинь, которых она играла (Ольга Ранцева в «Чаде жизни» Маркевича).

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});