Похищение Европы - Евгений Водолазкин

За дальними деревьями раздался рев мотора — такой непривычный в Английском парке. Я почувствовал, как напряглась Настя. Приподняв голову, я понял, что могу сидеть самостоятельно, и выпрямился. Боль, которую я уже начинал ощущать, меня разом оставила. То, что я испытывал, не было страхом. Это было, скорее, жгучее чувство нелепости происходящего — теплого летнего дня, следов моей крови на гравии и нашего беспомощного сидения посреди дорожки. Настина рука потянулась к лежавшему рядом пистолету.

Через мгновение на дорожке появился американский армейский джип. Это был Билл. При полном отсутствии в Английском парке автомобилей его огромный джип казался таким же неуместным, как самолет или, пожалуй, даже корабль — но, может быть, именно эта невероятность придала его появлению особую патетику. Затормозив в паре метров от нас, Билл неожиданно для себя попал в Настины объятия. Захлебываясь от рыданий, Настя объяснила, почему меня нельзя везти в больницу. Лишь после этого краткого, как взрыв, эпизода я понял, на каком эмоциональном взводе она находилась.

Помыв руки привезенной им водой, Билл быстро, но осторожно снял с меня рубашку.

— Вот здесь пуля вошла, — сказал Билл, коснувшись моей груди рядом с раной, — а здесь вышла. — На своей спине я почувствовал проводимый его пальцем круг. — Ах, как хорошо. Уж если везет, то везет.

Настя молча следила, как огромные руки Билла распечатывали стерильный бинт.

— Мало того, что вы остались живы, так еще и пуля оказалась сквозной. Если бы она зацепилась за что-нибудь внутри, мы бы не обошлись без операции, а значит, и без больницы. А так, я думаю, справимся своим силами.

Зубами он вытащил пробку из какого-то прозрачного пузырька и приложил его к ватному тампону.

— Вытащите-ка это у меня изо рта и заткните, пожалуйста, бутылку. Она нам еще понадобится.

С пробкой во рту его акцент казался значительно меньше. Он сел на корточки и провел рукой по моей шее.

— А теперь потерпите немного, это не должно быть слишком больно.

Может быть, я все еще находился в состоянии шока, но это действительно было не так больно, как я боялся. Разумеется, я чувствовал прикосновение ватных тампонов к спине и к груди — особенно, когда они были накрепко прижаты бинтом — и все-таки это было терпимо. Когда Билл закончил перевязку, они с Настей осторожно положили меня на заднее сиденье джипа. Там же села Настя, и я положил ей голову на колени. Захлопнув дверь машины, Билл задумчиво побарабанил по рулю.

— Куда мы сейчас поедем? — спросила Настя.

— Вопрос в самую точку. Нужно подумать. — Балл улыбнулся нам в зеркало заднего вида. — Пока что нужно уехать отсюда.

Он завел мотор, и мы тронулись. По Английскому парку я ездил на велосипеде, в прогулочном экипаже, один раз даже верхом. И никогда — на автомобиле. Глядя, как беспомощно ветки деревьев скользили по закрытым окнам джипа, я подумал, что парк со мной, должно быть, прощается, что между нами возникла граница и наше единство безнадежно разрушено.

— Сейчас я где-нибудь здесь припаркуюсь, — сказал Билл, въезжая в фешенебельные кварталы Швабинга. — Вы останетесь в машине, а я пойду поговорить с князем. Есть у меня одна идея.

Он притормозил в сотне метров от дома князя и внимательно осмотрелся. Выходя из машины, посоветовал не открывать окон. Над впереди стоящими машинами мы еще долго видели его макушку. В машине становилось душно, но окон мы послушно не открывали. Время от времени Настя касалась моих бинтов губами, и от этого мне становилось легче.

Вскоре мы вновь увидели Билла. Не успев толком усесться за руль, он резко тронулся с места. У ближайшего светофора обернулся и положил свою ручищу на подголовник переднего сиденья.

— Домой вам возвращаться нельзя. Мы едем в Альпы, на дачу к князю.

О существовании дачи я знал от Насти. Она была там два или три раза и говорила, что это сказочное место. Вспоминая Настины слова, я с грустью подумал, что вся ожидающая нас красота не имеет, в сущности, уже никакого значения. Я вдруг отчетливо осознал, что с сегодняшнего дня превратился в беглеца и в любом месте на земле для меня теперь может быть ценно только одно: безопасность. Даже легкая Настина рука, поправлявшая перекинутый через мою шею бинт, не могла рассеять той мутной тоски, которая с каждой минутой меня охватывала все сильнее. Ах, как же легко могли сбросить эту руку с моей шеи, слишком легко: сегодня я убедился в этом в полной мере. То, что я испытывал, не было в привычном смысле страхом за свою жизнь. Это был страх вместе с жизнью потерять Настю.

Мы покинули южные пригороды Мюнхена и мчались по идеально гладкому шестиполосному автобану. Сколько раз мы проезжали здесь с родителями по дороге в Италию, сколько раз мы любовались панорамой Альп в овальной раме ветрового стекла! Но никогда еще Альпы не приближались к нам с такой ужасающей скоростью, как в ту поездку с Биллом. Нажимая на газ, он то и дело смотрел в зеркало, словно отрывался от невидимой погони. Шоссе было полупустым. Попадавшиеся нам порой машины Билл обгонял и справа, и слева, а в редких случаях параллельного их движения сердито сигналил задержавшимся в левом ряду. Я полагал, что он несколько драматизирует ситуацию, и объяснял это общей слабостью американцев к боевикам.

Через час с небольшим мы выехали на серпантин, где Билл вынужден был все-таки сбросить скорость. Темпераментного американца должно было успокаивать то, что на этой поднимавшейся в облака дороге не было уже ни души. С каждым новым витком покинутая нами равнина все более напоминала макет — с многочисленными церквями, шоссе и крохотными автомобилями, превращавшимися время от времени в ярчайшие солнечные блики. Перевалив через какой-то хребет, мы спускались вниз таким же зигзагообразным образом — с той лишь разницей, что спуск оказался гораздо короче подъема. Въехав в огромное, состоящее из отвесных скал ущелье, мы оказались у небольшого приземистого дома с двускатной крышей. Он стоял на краю небольшой площадки, с одной стороны которой зловеще зиял обрыв, а с другой — уступами сбегали луга. Где-то внизу, за лугами, бронзовела черепица немногочисленных деревенских домов. Глядя на окружающие скалы, я отметил про себя, что Настино определение места как сказочного было единственно правомерным. Казалось, оно было изначально задумано для скрипучего голоса за кадром («там-то и доживал свои дни старый русский князь…»), для полночного падения в пропасть и долгого замирающего крика.

Первое впечатление оказалось обманчивым. То подавленное состояние, в котором я прибыл, и не могло, вероятно, нарисовать мне более радостной картины. Но уже через пару часов, выглянув в окно у моей кровати, я замер от ошеломляющей красоты заката. Последние, с резко очерченными краями, лучи с трудом пробивались через перевал, золотя не только снег на вершинах, но и угрюмые морщины базальта. Скалы перестали быть плоскими, обрели рельеф и отделились друг от друга. Пространство ущелья словно обрело плоть, стало осязаемым в своей непомерной величине, словно именно в нем и нашла выражение идея большого. Это пространство невозможно было охватить взглядом, но так же невозможно было и оторвать от него взгляд: было в нем что-то целебное.

Неверным оказалось и мое первое впечатление о доме. Точнее говоря, было оно в буквальном смысле односторонним. Открывшийся первоначально распластанный и двускатный облик дома вовсе не отражал его истинных размеров. С противоположной, обращенной к лугам, стороны дом оказался двухэтажным, да к тому же с мансардой и огромным, на двух колоннах, балконом. То, что мы видели с дороги, было всего-навсего его мансардой. На княжеской даче мы провели около двух недель.

Это были очень спокойные две недели. Несмотря на всяческие предосторожности Билла и его готовность в любую минуту применить подобранный в парке пистолет (он специально ездил в Мюнхен за патронами), чувство опасности меня уже не мучило. Я наслаждался нежным вниманием Насти и, если бы не ежедневные перевязки, считал бы эти дни временем тихого счастья. Собственно, и перевязки, несмотря на некоторую их болезненность — а скорее, благодаря ей — только обостряли ощущение уюта. Мое положение больного исключало, как мне почему-то представлялось, любое враждебное по отношению ко мне действие, включая преследование или стрельбу по политическим мотивам. Разумеется, подобное рассуждение не имело под собой ни малейшей почвы, но, будучи рассуждением больного, оно получало некоторое оправдание.

От Настиного предубеждения в отношении Балла не осталось и следа. Вместе они занимались одним общим делом — спасением меня, причем первую скрипку в этом деле играл американец. Он был и врачом, и поставщиком продуктов, и телохранителем. Утром он вставал первым, внимательно осматривал дом и приступал к приготовлению завтрака. Если Насте удавалось встать пораньше, она охотно Биллу помогала, но так как это случалось нечасто, завтрак закрепился за ним. Я очень любил эти утренние минуты рядом с Настей, так что даже если скрип половиц под мощным Биллом и будил нас, я просил Настю меня еще не покидать.