Вечный юноша - Софиев Юрий Борисович

Увы, теперь это стало неким пророчеством, а одиночество — подлинным испытанием. И особливо в зимнюю пору.

Когда-то мы с Лелей (Ильей Голенищевым-Кутузовым), Алексеем и Евгением Васильевичем любили (правда, на словах, или больше на словах) «преодолевать» очень многие важные вещи в духовной жизни человека. Теперь мне на деле, преодолевая мое реальное одиночество, а в равной мере известную, увы, не изжитую («еще»!) не благоустроенность быта, приходится преодолевать ежевечерние неизбывные домашне-хозяйственные тяготы. Принести из колонки воды, из сарая уголь и дрова, затопить печь, сварить ужин, ну, и т. д. Я ведь еще работаю, преодолевая порой смертельную усталость, но работа приносит мне не только удовлетворение (каждая новая монография с портретами тысячи глистов, начертанных моим пером), но и поддерживает мои силы, не только не хуже, но порой и лучше, чем все Validoli, Valocordini, напиханные по всем карманам. Время от времени «скорая помощь» перетаскивает меня в больницу. И когда с великими предосторожностями (никаких резких движений) меня укладывают на электрический стол и прижимают к моим конечностям электропровода для электрокардиограммы, я упорно под простыней показываю кукиш инфаркту: «На-кось, выкуси!»

Кто знает, может быть, это и спасает, как тот же кукиш при встрече с черной сутаной.

Видимо настало время для нас с Ильей, когда нам ничего не остается, как преодолевать, упорно и неуклонно, и беспощадно сопротивляться, а для облегчения иронизировать над самим собой.

Я, конечно, очень жалею, что мне не попалась ни одна из статей И.Н. об Алексее (Дуракове — Н.Ч.).

Из вашего письма догадываюсь, что «Люба» это и есть жена Алексея, которая, судя по газетам, была с ним в партизанском отряде. Но та ли это гречанка, которую Алексей поработил, запустив в нее Державиным?

Ну вот, «полночь наступила»… и из тьмы веков со стен прирейнских замков доносится пение ночных сторожей: qe lobt sei qoft des Herr,

Ihm qeschol Lob, Preis ind Her,

И если я их не послушаюсь и не лягу спать, то завтра опоздаю на работу.

22.

31/I понедельник.

А, может быть, я и не прав.

Ведь только Ира чувствовала, знала мою «суровую нежность». А, ведь, я с каждым днем все плотнее и плотнее заковываю себя в холодную броню своей внешней сдержанности из-за всю жизнь присущей мне, «стыдливости», обнаружить излишнюю чувствительность. А, может быть, Игорю как раз и не достает теплоты, ласки, сочувствия. А ругани на его голову в его жизни довольно. Ругани, может быть, и заслуженной, но ведь ругань сама по себе никогда никого исправить не может, не может и помочь человеку, или только в том случае ругань может стать благом, если человек чувствует, что его ругают любя, потому и ругают, потому что любят и болеют за него. Беда в том, что Игорь этого не чувствует.

А, может быть, и действительно трудно что-то почувствовать сквозь мое раздражение, сквозь очень плотные жестокие слова.

И, однако, разве он не смог бы заметить, как я скоро «отхожу» и часто тут же с той же «стыдливой сдержанностью» и показной сухостью предлагаю ему «тарелку супа» или каким-нибудь словом обнаруживаю заботу или теплоту в интонациях.

Но, может быть, это все в очень скудной dose? Через которую невозможно различить ни любовь, ни боль, ни пронзительную жалость, ни стыдливую суровую нежность? Потому что он действительно нелепый бедолага в жизни, или то, что можно назвать пронзительным, сжимающим сердце русским словом сиротина, у которого действительно после ранней смерти матери было слишком мало теплоты, нежности. Подлинной любви и заботы. Конечно, единственным источником всего этого является дед. Ведь не было в его жизни ни одной по-настоящему любившей его женщины. Что особенно мне больно и обидно — может быть, он никогда не испытает великого счастья подлинной большой, взаимной любви. Неужели судьба обездолит его и в этом. Сегодня он мне сказал по щемящей пронзительности страшную вещь:

— Вот и Алексей (сын Игоря — Н.Ч.), он относится ко мне не хорошо. Он не называет меня «папа», он ищет другое слово, он говорит мне «отец».

— Я не папа, я не папа.

Игорь говорил невнятно, будучи сильно пьян. Но голос его звучал надрывной болью.

И хотел он сказать о великом своем бедолажестве — я не «папа» и у меня нет папы.

Но неужели он никогда не почувствовал, через всю мою душевную броню, в какое бы бешенство он не приводил бы меня своим поведением, я никогда бы не мог захлопнуть перед ним или за ним дверь дома и крикнуть: creve toi done.

В пьяном виде он говорил мне много оскорбительных, тяжелых да и страшных слов. Но потом спохватился, переборол себя вошел в мою комнату и сказал: «Прости меня, папа, ты забудь, что я тебе говорил». Мне следовало бы отдаться порыву сердца — обнять и поцеловать его, но я побоялся, что не сдержу слез, и я сдержался. И только ответил случайной и фальшивой фразой — я на тебя не сержусь, Игорь. Фальшивой по интонации.

Потому что действительно уже не сердился, уже победили жалость-любовь, боль. В моем понимании, в жалости нет ничего унизительного. Я много раз это подчеркивал.

А следовало бы обнять, поцеловать и сказать: прости меня, сынку, прости Игорешка.

Но сделать этого я не умею. Понимаю, что надо, хочу, а вот не умею, боюсь фальшивой интонации, театральности — все, конечно, не те слова — фразы и черт его знает, чего, может быть, (…) мокрых глаз.

А сказал он мне, что не считает меня за отца, что я не отец, а стена (стуча кулаком в стену), что я не человек, что он меня не уважает, а раньше когда-то уважал, и т. д. А ведь это значит одно, наболевшее: ты меня не любишь и мне от этого очень больно и никто кроме деда меня не любит. Вот это-то и есть неправда, что я его не люблю.

Но если поразмыслить, то, может быть, понять и почувствовать действительно трудно, что люблю. А кого же мне любить-то в жизни, кроме единственного сына, кого же мне любить, за кого же мне болеть в моем круглом одиночестве?

А вот она ведь, со злобным сердцем, отказалась пустить его к себе, лишила его сочувствия, (…) в такой момент для него, и я-то ведь знаю, что придет момент, когда она с таким же злобным (…) сердцем крикнет ему:

— Creve toi done!

И захлопнет дверь, и спокойно ляжет спать.

23.

(Вклеен конверт со старым письмом Ирины Кнорринг — Н.Ч.).

5/IX 32 г.

Дорогой мой Юрий!

Мне очень неприятно, что вчера я была такая кислая и будто недовольная твоим приездом. У тебя не останется хорошего впечатления от этой поездки. Но — я просто-напросто устала от Шартра, ведь мы целый день там гоняли, вот на другой день усталость и сказалась.

Вот — все, что мне остается сказать тебе вдогонку.

Крепко, крепко целую. Ир.

(На обороте письма рукой Юрия Софиева приписка — Н.Ч.).

Хутора близ Шартра, где Ирина с Игорем, а Ел. Алекс. Голенищева-Кутузова с Лариком отдыхали летом 1932 г. Я приезжал на велосипеде. Это здесь написано стихотворение:

Земное счастье. Лето. Тишина. Медлительное облако над садом. Чуть пламенеющая даль видна. Ты рядом — больше ничего не надо. Как будто не было обид и зла, Все эти годы с радостью приемлю. В густом овсе кричат перепела. На что ещё мы променяем землю. Я большего не жду и не ищу, Хоть каждый миг всегда несет разлуку. И матовую от загара руку Роняешь ты в высокую траву. …И еще — недалеко от Шартра Хлеб тяжелый у дорог пустых. С сыном наперегонки с азартом Со всех ног бросалась ты…