Тайны финской войны - Борис Соколов

Спайки между командным, а тем более политическим составом и рядовыми бойцами не только не существует, но имеется налицо определенная ненависть к комиссарам и, отчасти, к командному составу, а со стороны последних — недоверие к солдатской массе. Мало того, существует неприязнь комиссаров к командному составу… и со стороны последних к первым. Это одно из самых слабых мест Красной Армии, которое в свое время и должно быть нами особенно использовано».

Эти выводы во многом соответствовали действительности. Так, командир 142–й стрелковой дивизии комбриг П. С. Пшенников в апреле 1940–го с сожалением констатировал: «…У наших бойцов развито чувство локтя. Батальон, начав наступление в правильных боевых порядках, в процессе наступления свертывался в кулак, который противнику легко расстреливать. Действия же противника требовали применения разреженных боевых порядков и смелых, решительных действий мелких подразделений». Отметил, что «у красноармейцев слабая дисциплина на поле боя. Чтобы поднять залегших бойцов… командному составу приходилось применять массу труда и энергии. Они залегли, зарылись с головой и лежат. Вследствие этого мы имели большие потери командного состава, младшего и среднего звена».

Но в Красной Армии было немало настоящих героев, чаще в специальных частях, среди летчиков и танкистов. Может быть, тут влиял более высокий образовательный уровень тех, кто служил в авиации и технических родах войск. Вот, например, наградной лист на командира танка 76–го отдельного танкового батальона 34–й легкотанковой бригады старшину Владимира Алексеевича Грязнова, 1915 года рождения, русского, из рабочих, представленного к званию Героя Советского Союза:

«Все время борьбы с белофиннами сражался храбро и мужественно. Когда нужно было провожать колонны через обстреливаемый белофиннами участок дороги, Владимир брал в руки винтовку и ехал с колонной. Когда в северном Леметти батальон попал в окружение, Владимир Грязное в течение 10 суток огнем пушки и пулемета героически отражал атаки обнаглевшего врага, нанося ему огромные потери. В последние дни танк Грязнова являлся единственным танком, из которого еще можно было вести огонь. И Грязное мужественно и бесстрашно один держал оборону участка, занимаемого батальоном, своим огнем не давая возможности врагу ворваться на территорию, на которой держалась горсточка храбрецов. Когда был получен приказ отойти в южное Леметти, Владимир Грязное прикрывал огнем танка отход товарищей. Когда ему предложили покинуть танк и пойти вместе со всеми, он ответил: «Если сейчас танк прекратит огонь, белофинны ворвутся к нам с тыла, и мы все погибнем. Идите, товарищи, а я останусь. Лучше погибнуть одному, чем всем». Группа ушла. До последнего снаряда, до последнего патрона дрался герой с крупными силами белофиннов. Вся поляна перед лесом была усеяна их трупами. А последний патрон пламенный патриот, верный сын Родины пустил себе в лоб. А группа, отход которой остался прикрывать Владимир Грязное, пробилась в южное Леметти».

Конечно, в такого рода документах неизбежны преувеличения. Кто, в конце концов, мог видеть ту поляну, усеянную трупами финнов, если уцелевшие красноармейцы ушли в южное Леметти еще до конца боя отважного танкиста с превосходящими силами противника? Но не вызывает сомнения, что Грязнов совершил подвиг: жизнь положил «за други своя». Владимиру Алексеевичу, однако, не повезло: Военный совет ЛВО счел, что он достоин не звания Героя, а ордена Красного Знамени. Зато Грязнову повезло несравненно больше: в том бою он чудом остался жив…

Именно героизм рядовых красноармейцев и младших командиров дал возможность в конце концов взять линию Маннергейма, прорваться к Выборгу, вынудил финнов пойти на тяжелый для себя мир. Красноармейцы проявляли неприхотливость и мужество, традиционные для русских солдат, готовность по приказу идти на смерть. Они, утопая в глубоком снегу, устилая своими мертвыми телами карельскую землю, шли на штурм финских дотов и дзотов, в буквальном смысле кровью исправляя ошибки командования, его неумение воевать и научить как следует сражаться своих подчиненных.

Насчет сравнительно небольшого числа советских пленных следует помнить, что тут дело не в какой‑то особой доблести или сознательности красноармейцев, а в характере боевых действий, обусловленном во многом местностью и временем года. На основном фронте, на Карельском перешейке, у бойцов попросту не было возможности сдаться в плен. Борис Бажанов совершенно справедливо написал по этому поводу в своих мемуарах: «Дело в том, что было два фронта: главный, узенький Карельский, в сорок километров шириной, на котором коммунисты гнали одну дивизию за другой; дивизии шли по горам трупов и уничтожались до конца — здесь пленных не было. И другой фронт, от Ладожского озера до Белого моря, где все было занесено снегом в метр — полтора глубины. Здесь красные наступали по дорогам, и всегда происходило одно и то же: советская дивизия прорывалась вглубь, финны отрезали ее и уничтожали в жестоких боях; пленных оставалось очень мало, и это они были в лагерях для пленных. Действительно, это были спасшиеся, почти чудом».

От себя добавлю: на Карельском перешейке, если верить Кирпоносу, снег был не менее глубокий. И бойцы здесь не имели никакой практической возможности сдаться в плен. Пока добежишь до финских позиций, или свои успеют выстрелить в спину, или сметет плотный неприятельский огонь. Севернее же Ладоги финны, окружавшие советские дивизии, не только значительно уступали им в численности, но и по большей части держались от окруженных на изрядном расстоянии. В условиях, когда не было сплошного фронта, финские отряды не оставались на месте. Они быстро перемещались, наносили неожиданные удары и столь же стремительно уходили в леса. Красноармейцам, если бы они захотели сдаться в плен, очень непросто было найти противника и уж тем более добраться до его позиций. Тем более что малая численность неприятеля порождала у бойцов и командиров надежду, что их смогут выручить свои.

Дезертирство и самострелы были бичом Красной Армии. Пришлось создавать заградительные отряды НКВД, но и они не смогли покончить с этим позорным для армии явлением. Член Военного совета 13–й армии армейский комиссар 2–го ранга А. И. Запорожец на совещании в апреле 1940 года свидетельствовал:

«Было две категории дезертиров. Одна — бежала в деревню, потом оттуда письма писала. Я считаю, что здесь местные органы плохо боролись. Вторая — бежали не дальше обоза, землянок, до кухни. Таких несколько человек расстреляли. Сидят в землянке 3–5 человек, к обеду выходят на дорогу, видят идет кухня, возьмут обед и опять в землянку. Когда появился заградительный отряд НКВД, он нам очень помог навести порядок в тылу, до этого с тылом было тяжелое положение. Вот был такой случай в 143–м полку. В течение дня полк вел бой, а к вечеру в этом Полку оказалось 105 самострелов… Стреляют или в левую руку, или в палец, или в мякоть ноги, и ни один себя не изувечит». «Дураков нет», — отозвался Сталин, вызвав смех зала».

А. Маевский, после бесед с советскими пленными, дал такую картину психологического состояния Красной Армии в период финской войны:

«Трудно объяснить всю трагедию русского солдата. С одной стороны, он — военный, он должен драться и иногда дерется очень хорошо. Нужно побыть на фронте и впитать в себя это опьянение боем. За что он дерется, солдат в этот момент не рассуждает. Так же, вероятно, не рассуждали сенегальские стрелки или индусы какого‑нибудь пенджабского раджи, которые шли в атаку на немцев. Вряд ли эти черные или желтые люди шли в бой сознательно, во имя освобождения Эльзаса, но они шли… Примерно так рассуждают или, вернее, не рассуждают хохлы из‑под Конотопа, соеди — ненные в жестоко дисциплинированные части и стреляющие против неизвестных им финнов. Конечно, огромную роль играет советская пропаганда. Это страшный яд, который пропитывает человеческие мозги. В СССР нет места критике даже шепотом. Имеются проработанные лозунги, все преподносится готовое, и в конце концов таким долблением внушают парню из- под Конотопа, что какие‑то финские социал — предатели угрожают обратить Россию в пепелище и сделать русский народ рабами иностранного капитала. Хотя этот народ уже раб советской власти, он идет в штыки, потому что иначе поступить не может. Нет никакой другой организованной силы, не за кем пойти против ненавистного Сталина. Но если бы было!..

Большинство краскомов — на один шаблон. Возьмите вы нашего сверхсрочного унтер — офицера и вы получите военное и политическое развитие теперешнего советского комбата, комполка и даже комбрига, но разница между ними и нашими подпрапорщиками огромная. У тех была сознательная любовь к царю, России, армии, своему полку, такая же сознательная забота о своей роте, людях своего взвода, была смелость, желание проявить инициативу, «не сплоховать бы!». Здесь ничего этого нет. Какие‑то автоматы, а не люди, с вечной боязнью всякой ответственности, с ограниченным казенными рамками мышлением, с каким‑то дико- схоластическим пониманием своей службы… Красные командиры боятся друг друга, вместо товарищества в прежней офицерской среде появились соревнование во всем, «выдвиженчество», доносы, политруки, комячейки, комсомолячейки…»