Дни - Владимир Гусев

И правда: идя с ней рядом за этими кустами, сараями — идя с ней, так и чувствуешь… бесполезность бесед.

Чувствуешь нечто… осязаемое, простое; а беседы…

И ведь не глупа она; а вот — нет.

Подходим.

— Ну, опять дома.

Это она; спокойно и несколько эдак — спокойно-базаряще; мол, какой уж дом; а, мол, — все же.

— Пока?

— Пока.

Домой двигаюсь; на душе… неизвестно что.

И вот — это.

Она сообщила и просто и между делом; я даже и слов не помню; вот тут невольно я сделал паузу, но паузы не было — были хождения, «отношения», и вот — вот; сначала она сказала когда-то чего-то — не очень прямо, — и я вроде понял, но она это не выделила; потом — мы сидели где-то — она выделила — но ка́к?!

— Ты знаешь, мне, — говорит, — нужно деньги на лечение; у тебя есть?

— Есть, конечно, — отвечал я после секундной паузы; хотя не только мое моральное и природное, но и мое «эстетическое» чувство, разумеется, «несколько резануло» это «лечение». Слово-то.

Деньги явились, как бы сказали классики; началось подлое ожидание, известное мне…

У нее, надо сказать, полно знакомых врачей; ведь все врачи — одно, как объяснила она, а по тем временам она как раз водилась с этой сферой жизни; «переговорила» она, и — подошли сроки, и:

— Общий наркоз. Я могу лишь под общим наркозом…

На что и нужны были эти деньги.

— Зачем общий? При твоем… прошлом…

— Я всегда так; я не могу иначе.

Ведь вот — баба! После семнадцати-то раз!

Подходили дни; я сказал:

— После этого ты станешь ненавидеть меня. Пусть в душе… пусть частью души. Уж «это проверено».

— Нет… зачем же. Вовсе не буду, — спокойно ответствовала она.

Накануне она заметно «нервничала»; я, расставшись, еще позвонил:

— Слушай… может, не будешь?

— Как это не буду? Я буду. И ни к чему… твои звонки.

Все оно и происходило где-то у каких-то ее знакомых, в какой-то их там больнице; надо сказать, у нее вообще уйма знакомых, в которых я никогда не мог разобраться и которых я никогда не видел; а она, как это водится у женщин, иногда со мной говорила о них так, будто я знаю их с детских лет; от этого было еще запутанней. Так вот, у каких-то — из них. На мой, как я и сам почувствовал, условный вопрос, могу ли я поехать, она отвечала:

— Да нет, конечно. Все это… без тебя.

День прошел этот; я звоню «домой», то есть «к бабушке», — ее нет; неспокоен я; при ее-то прошлом; да и без того, и в целом я — не спокоен; звоню — «нет — нет дома»; спросить — не спросишь: вероятно, она скрывает, да и как спросишь; я, знаешь, не из этих, что вечно без предрассудков; я, знаешь, иногда церемонный человек. Я не XX век. Вся моя жизнь шла бы иначе, будь я… ну ладно. Звоню; нет… нет. Вдруг звоню — сестра — «Сейчас». Эдак глухо. Или не глухо? Может, сестра ничего не ведала? Ныне и это допускаю. Но ладно. Пауза, как говориться. Берет — она:

— Я-а-а слу-у-ушаю.

Это ее обычное. Но голос не тот… тон не тот. А какой? Ну, ладно. Я:

— Ну, что?

Молчание.

И вот:

— Что — что?! Все в порядке — что. И к чему звонить? О чем спрашивать?

Обычная моя «реакция» на крутую, особенно — «бабью» атаку колыхнулась во мне; но я сдержался и отвечал, как папаша:

— Что это ты… все же, так уж?

— А чего звонить?! Ну, чего звонить? Когда надо, я сама позвоню.

— До свиданья.

Лишь еле-еле заметная пауза; но в ней выразилось…

Все же она ждала звонка?

Так ли?

— До свиданья.

Кстати обычно, когда я прощался первый, она, будто перебивая меня, говорила «до свидания» тотчас же, как только я начинал это говорить: всплеск свободы…

А тут…

Мы положили трубки.

Я подумал, откинувшись.

В сущности, меня и взбодрил ее этот тон; в нем вышло в явь естественно-женское, традиционно-человеческое…

Вышло в явь понятное нечто.

Он остановился; глаза, в свете от моря, были светлы; мелкие, зыбкие тени листьев ходили по нему, весь он, со своим смуглым лицом, резко, тонко горбатым носом, в светлой рубахе, картинно рисовался на фоне лбистого серо-белого камня, к которому он вольготно привалился, согнув ногу в джинсе; камень, видимо, был теплый под солнцем — он невольно нежился.

Он молчал.

— Тут оно и пошло на спад? — спросил я, чтобы поддержать дело.

— Да, пошло, — отвечал он, не без позы грызя твердый стебель; тон искренности как-то пропал.

— Что ж, ясно.

— Только не на этом оно и кончилось, — отвечал он, несколько загораясь снова. — Оно как раз не пошло на спад, а — оборвалось. Оборвалось на долгое, на длинное время. И ты думаешь, на этом оно и оборвалось? Ошибаешься. Не на этом.

— На чем же?

— Вот угадай.

— Ну.

— Вот и ну. Сроду не догадаешься, хоть и пишущий. И хоть и просто это.

— Да разумеется, не догадаюсь; почему я должен догадаться?

— Ну, все же.

— Ну, она… я хотел сказать, она встретила кого-то иного; но это было б уж слишком ясно. Об этом нечего и гадать.

— Ты прав; об этих материях… после.

— Ну, чего там. Она уехала, и ты вдруг почувствовал…

— Не то; все не из той оперы. Ну, да ладно. Она попросила денег.

— Денег? Еще денег?

— Вот именно.

— Но каких? И ты… я начинаю…

— Ты верно… начинаешь. Но только думай и дальше.

— Давай уж сам.

— Да что — сам? Простое дело. Зарплата — сто, что ли, рублей; с мужем в ссоре, да и муж — тоже не бог весть: врач, из честных; если помнишь, изволила мне признаться: «Сейчас, кроме тебя, у меня никого нет»; что прикажешь? проще пареной репы.

— Да уж…

— А что? За что ее обвинять-то? Ты, может, скажешь, что нынешняя московская баба, из красивых и все такое, может прожить на сто рублей?

— Да я-то не говорю, но…

— Вот и «но». Вот и у меня — «но». Старики мы уж с тобой, брат ты мой. Друг мой. Я знал, что не догадаешься. И ведь просаживали мы с ней в ресторанах и прочих котлах, бывало, и по пятьдесят за вечер; но это, ты понимаешь…

— Да, иное.

— То-то и оно. Одно дело — сунуть, не глядя, официанту; другое — дать, видите ли, любимой женщине, из рук в руки, двести, сто рублей, не зовя ее замуж. И это еще… ничего. Мы всё умеем… непринужденно. Но когда она сама… м-да. Не Запад мы, брат ты мой. Наше поколение. Все выпендриваем, прикидываемся Европой, Америкой; а — не Запад.

— А что же ее родители?

— Ну, что ты хочешь? С матерью она ссорится — как почти все нынешние молодые бабы ссорятся с матерями: слишком… разное; тут и Фрейд, но не только Фрейд, а — «движение века»: слишком… разное; причем женщина, если и сама в молодости была «тае», с возрастом становится морализатором; ну, не неизбежно, но часто. Мужик еще — тот еще может «понять»; мужик вообще более может «понять молодых»; тоже не правило… Словом, кто в семействе играет роль моральной силы, стержня, тот и менее может «понять»; а кто свободней, тот более. У нее мать же, кажется, и ушла-то от отца к какому-то вялому филологу, но она же и морализирует; а эта с ней, разумеется, зуб за зуб. И не зуб за зуб, а — как умеют они, нынешние: та ерепенится, а эта — спокойно мимо ушей. Болтай, мол. Так что мать не поощряет. Порой и расщедрится «на расходы», но — не очень. Отец пьющий и не богатей. А молодой бабе — ну, что прикажешь делать? Колготки, юбка, тени, помада, рубашка, туфли, пальто такое, пальто сякое. Шляпа. Кепи. Так-то. Сто рублей? Так-то.

— Значит, раньше ее любовники… А тут ты…

— Ты сообразителен. Это обыкновенный быт многих нынешних — молодых. Уж несколько поколений не видит в этом зазорного. Именно: не просто делают, морщась — мол, нехорошо, да никуда не денешься; а — не видят зазорного. «Само собой». Так-то.

— Ты преувеличиваешь. Люди, как всегда, разные.

— Это так. Но — но. И — все-таки: куда денешься? Сто рублей. «А жить хочется».

— Ты же сам только что сказал, что «само собой» — «ничего зазорного».

— Так; но зрю в корень. Откуда.

— Так что?

— Что дальше?

— Ну да.

— Вот. Она позвонила: мол, так и так, надо сто пятьдесят рублей — сестре платье. (Заметь, сестре к тому же! Вот везет — никак не сведешь к одному знаменателю!) А у меня нет — ведь у меня сейчас никого нет. (Так и «чешет» — спокойно.) Так ты не дашь ли?

— А ты?

— А я? Я сказал: может быть, но вряд ли. Помню фразу: «Мои расходы… сейчас идут по более существенным линиям». А ты ведь знаешь мои «линии» — сто человек, и кто болен, кто нищ, кто собрался умирать, но не умирает, кто и правда — плох, кто наг, кто убог, кто стар, кто мал. И тогда и верно было — что-то такое: одновременно все болели и все такое. Меня и вечно все-таки возмущала эта ее манера — «мне нет дела до твоих семейных дел»; а тут… Когда я вымолвил о своих линиях, она спокойно умолкла — умолкла, снова давая понять: мне нет дела. У меня сестра, и ей нужно платье. (Может, она и врала о сестре, но женщину ведь не поймаешь; она и самое сомнительное умеет обставить… эстетически, нравственно. Умеет не дать промаха вкуса: в какой-то ситуации. Хотя в иных промахивается с треском. По части такта и так далее. Но ладно.) И что-то зло меня взяло. Да, зло. Меня любят за деньги?! Жаль и денег было: просто так, ни с того ни с сего, от всех своих убогих и от своих дел, на — и дай; но суть не в этом, а именно села фраза: меня любят за деньги?! Ах, вот секрет?!