Брызги шампанского - Виктор Пронин

– Круто.

– Наши ребята.

– Я знаю, они были здесь полгода назад.

– Нехорошо с ними поступили.

– Я больше знал Славу Горожанинова.

– Да, и Слава Горожанинов... Что-то происходит... Нам пора, – Усошин произносил совершенно незначащие слова, и даже непонятно было – разговаривал с кем-то или с самим собой. Но чувствовалось – он приближается, приближается к важному решению, и незначащие ответы помощника ему были нужны, чтобы еще раз, еще раз убедиться в том, что он должен поступить так, как задумал, более того, он имеет на это право. – Знаешь, что я тебе скажу... Я вот что тебе скажу... Ты доставь мне этого...

– Шестопалова, – подсказал помощник.

Усошин быстро взглянул на помощника, как бы даже злясь оттого, что тот понял его состояние.

– Да, его самого. Где он у нас?

– На кухне.

– Не отощал?

– В порядке Шестопалов.

– Давай его сюда.

И Усошин снова навис над столом, но уже не было в его позе неуверенности и колебаний. Он просто ждал, когда войдет зэк Шестопалов, коротающий годы на кухонных работах.

И Шестопалов вошел. Постучал деликатно, выждал две-три секунды и, не дождавшись из кабинета ни единого звука, сам открыл дверь. Без робости, без подобострастия и поклонов. Остановился в дверях, держа в руках вязаную шапку.

– Пришел? – спросил Усошин.

– Явился, – ответил Шестопалов. – По вашему вызову.

– Садись. – Усошин махнул рукой в сторону приставного столика.

Шестопалов сел, расположил на столе свои крупные ладони. Сам он был тощ, как и положено зэку, но на вид здоров, глаза ясны и насмешливы, во всей его фигуре чувствовалось достоинство. Подождав некоторое время и не услышав от Усошина ни слова, заговорил сам:

– Прекрасная погода, не правда ли, гражданин начальник?

– Кончай, – обронил Усошин.

– Я вот шел сюда и думал про себя... Гена, говорю я себе, если тебя вызывает руководство, то это может обернуться чем угодно. И повышением по службе, и порицанием. Чего ты, Гена, больше хочешь, спрашиваю я себя, направляясь в ваш кабинет, Николай Иванович... И отвечаю самому себе...

– На море хочешь? – спросил Усошин.

– Хочу.

– Недельки на две?

– Готов.

– По твоей специальности.

– Мастерство пропить невозможно, Николай Иванович, – Шестопалов пытливо посмотрел в глаза Усошину.

– Я тоже на это надеюсь.

– Не надо надеяться, Николай Иванович. Вы просто будьте в этом уверены.

– Ты мне разрешаешь быть уверенным?

– Я когда-нибудь подводил вас? Нет-нет-нет, – замахал руками Шестопалов. – Были, конечно, досадные подробности. Но они бывают в каждом деле. По большому счету, у нас с вами разногласий никогда не было. И не будет, Николай Иванович. – Шестопалов положил обе свои ладони на стол, как бы ставя печать надежности, даже клятвенности.

Ответить Усошин не успел – в дверь заглянул помощник.

– Я, конечно, извиняюсь, – сказал он.

– Слушаю, – обронил Усошин недовольно.

– Опять передают последние известия, – помощник кивнул в сторону телевизора. И вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Усошин взял пульт, направил его на экран.

– Посмотри, – сказал он Шестопалову. – Пока ты здесь решаешь кухонные проблемы, жизнь на воле бьет ключом.

Шестопалов не ответил. Молча, не проронив ни единого звука, он просмотрел весь репортаж. Усошин тоже не сказал ни слова. Когда передача закончилась, выключил телевизор.

– Грубая работа, – произнес наконец Шестопалов. – Так нельзя.

– Мои ребята погибли.

– В джипе? – уточнил Шестопалов.

– Да, Гена... В джипе. Игорь Выговский и Миша Здор. Они меня не подводили. И Слава Горожанинов... Слышал?

– Здесь, на станции? Слышал.

– Я не могу этого оставить.

– Этого нельзя оставлять. Есть зацепки?

– Есть.

– Нет проблем, – Шестопалов твердо глянул в глаза Усошину. – Какое море вы имели в виду, Николай Иванович?

– Черное.

– Самое синее в мире Черное море мое, – пропел Шестопалов. – Там сейчас прекрасная погода.

– Там всегда прекрасная погода.

– Город? – спросил Шестопалов.

– Новороссийск.

– Годится.

– Для всех ты отправляешься на дальнюю просеку. Лес валить.

– Будем валить. Лес, – уточнил он.

– Значит, о главном договорились?

– Заметано, Николай Иванович. Если уж я кивнул головкой в знак согласия, это более надежно, чем десяток международных соглашений. Не боитесь потерять хорошего зэка?

– Не боюсь, Гена. Все свои страхи я уже проехал. Давно проехал, Гена.

– Я тоже. Остались маленькие подробности.

– Прежние ставки тебя устраивали?

– Вполне.

– Они остаются в силе. Даже удваиваются.

– Да?!

– У тебя два клиента.

– Они в связке?

– Да. Поэтому, когда выйдешь отсюда... Тебе ведь осталось не так много?

– Не так.

– Так вот, ты выйдешь состоятельным человеком.

– Не обманете, Николай Иванович?

– А мне нельзя. Я же первый окажусь на мушке.

– Это точно.

– Все получишь завтра. Одежду, документы, сухой паек. Инструмент достанешь сам.

– За дополнительную оплату, – быстро вставил Шестопалов.

– Конечно. Документы прежние. Ты еще не забыл, как тебя зовут, как звали твоего отца, где родился, куда едешь... Все помнишь? Ничего не перепутал?

– Значит, паспорт прежний?

– Да. Ты ведь прошлый раз нигде не наследил?

– Вроде обошлось. И потом, Николай Иванович... Если бы наследил, вы бы знали. У вас хорошая служба оповещения. Ориентировки, портреты, отпечатки... Все отлажено.

– Значит, так... Вот тебе справка... Это хорошая справка, по ней доберешься до вокзала. На справке карандашиком указан номер камеры хранения. Там тебя ждет дорожная сумка. В ней есть все, что требуется. Включая аванс, документы, одежду, прочее. Справку уничтожишь.

– Понял.

– По этой же справке тебя выпустят отсюда. Молча покажешь и молча выйдешь.

– Это правильно. Слова мешают человеческому общению.

– У тебя как с памятью?

– Не жалуюсь.

– Тогда слушай...

И Усошин подробно рассказал все, что ему было известно о Курьянове Анатолии Анатольевиче, о его исполнительном помощнике. Рассказал, где служит Курьянов, какой пост занимает, как можно найти исполнительного Ваню. Время от времени он снова и снова повторял фамилию Курьянова, его имя, отчество, улицу, на которой живет Ваня, его отличительные признаки.

Наконец Шестопалов его прервал:

– Хватит, Николай Иванович. Не перепутаю. Возвращение?

– Позвонишь – я встречу поезд.

– И отвезете меня на нары?

– Есть возражения?

– Никаких. Вопрос можно?

– Давай.

– Зачем вы это делаете?

– Иначе он доберется до меня.

– Здесь?! – Шестопалов откинулся на спинку стула.

– Я ведь не только здесь бываю, – усмехнулся Усошин. – Иногда и на волю выхожу.

– Как и все мы, – обронил Шестопалов с неожиданной печалью. – Как и все мы.

– Все хорошо, – с некоторой снисходительностью произнес Усошин. – Все хорошо. Профессию не потеряешь.

– Потеряю, – Шестопалов взглянул на Усошина твердо и даже осуждающе. – Я ведь механик, Николай Иванович. И неплохой механик. Во всяком случае, все установки зэковской кухни благодаря мне работают без простоев.

– А я в школе картины писал, – сказал Усошин тоже твердо. – Маслом. На выставках премии получал, грамоты... Пейзажи, портреты, даже сказочные сюжеты умудрялся изображать. Царевна в заточении, храбрый воин в схватке с чудищем трехголовым... А сейчас передо мной тысячеголовое чудище.

– Вы имеете в виду наш любимый лагерь? – усмехнулся Шестопалов, показав зубы темные, редковатые, но крепкие.

– Да.

– А что... Похоже. И каждая голова не только укусить может, но и послать подальше.

– Стерплю. Пока я тебя посылаю. И достаточно далеко. Вернешься?

– Знаешь, Николай Иванович, что я тебе скажу, – Шестопалов первый раз назвал Усошина на «ты». – Может быть, ты не поверишь, я ведь не очень здесь тоскую, не очень на волю стремлюсь. О свободе я мечтал первые три года. Потом отпустило. Я принял эту жизнь. Ты ведь тоже за колючей проволокой жизнь коротаешь. И ничего, живешь. Можешь даже щупальца свои смертоносные протянуть за тысячи километров, а?

– Вернешься? – спросил Усошин.

– Я не подведу, Николай Иванович. Жив останусь – приеду.

– Буду ждать, – Усошин протянул руку.

– Надо же, – со смущением пробормотал польщенный Шестопалов, но руку пожал крепко, даже встряхнул, успокаивающе похлопав левой рукой по плечу Усошина.

Когда зэк вышел, Усошин подошел к окну и долго смотрел, как тот удаляется от здания по узкой тропинке, протоптанной к его конторе. Шестопалов шел, опустив одно плечо, ссутулившись, и шаги у него были какие-то разные – то большой, то два коротких, то чуть ли не прыжок. Усошин знал – это притворство, может быть, даже неосознанное притворство. Годы заключения меняют человека в совершенно неожиданную сторону. То вдруг гордыня охватывает его непомерная, то обидчивость настолько истончает душу, что, выйдя на волю, он готов бросаться на каждого, кто не так посмотрит на него, не так улыбнется. Шестопалова повело в странные физические отклонения, он подчеркивал свою незначительность, а то и попросту убогость, беспомощность, находя в этом какое-то утешение, может быть, даже оправдание. Но это происходило здесь, за колючей проволокой. Усошин знал, что, если ему придется встречать Шестопалова с поезда через две недели, со ступенек вагона спрыгнет молодой, с уверенной, раскованной улыбкой стройный красавец, загорелый и гладко выбритый, в белоснежной рубашке и отлично сшитом костюме.