Десятый самозванец - Евгений Шалашов

— Не, Бенедетто, он не такой… — неуверенно сказал Тимофей.

— Не такой… — со смешком сказал Конюхов. — Да все они, латыняне, одним миром мазаны. Что уж говорить про иезуитов, что без мыла в любую дырку влезут… Выдаст он тебя русским ни за нюх собачий. На кой ты ему?

— Ну а выдавать-то зачем? — не сдавался Акундинов.

— Ну мало ли… — протянул друг. — Может, захотят свою миссию в Москве открыть. Они давно просятся, да не пускают их. А так, глядишь, за поимку государственного-то преступника чего не сделают…

— Это чего же, иезуитов да в Москву? — поразился Тимоха. — Да ни в жисть!

— Кто знает. До Яссов дошло, что молодой царь книги старые собирается править. Книжников на Русь вызывают — и греков, и сербов, и болгар. Так ведь пойдет, он и латынян в Москву притащит…

— Мне тут умные люди подсказали, — начал Тимофей издалека, прикидывая, насколько его приятель «набрался» и может ли соображать. — Что грамотки бы мне выправить нужно. Копии с книг метрических да запись, что батюшка мой, Василий Иоаннович Шуйский, меня законным сыном признал…

— Эх, неймется же тебе, — покачал головой Конюхов. — Ну как же эти грамотки-то сделать? Ну, положим, бумагу мы отыщем. А печати?

— А у тебя нет? — с тайной надеждой спросил Акундинов. — Вроде когда с Руси уходили, полторбы тащил…

— Ну, да ты хватил! — возмутился Костка. — Это когда было-то? Печати-то, чай, не свинцовые да не серебряные были, а восковые да сургучные. Они у меня еще в Польше в крошку истолклись, когда мы от пана Мехловского деру давали.

— А новые сделать? — поинтересовался Тимофей.

— Новые? Ну, — задумался друг, — если резчика поискать или ювелира, то тогда можно…

* * *

Из-под стражи друзей выпустили через две недели. Еще повезло, что его преосвященство Бенедетто, который откликнулся на записку, переданную с одним из стражников (за что пришлось отдать последние скудо!), лично сходил к городскому подесте и объяснил, что переводчики папской курии, к коим, безусловно, относится Джованни Каразейский (ну и его русский друг тоже), не подлежат светскому суду.

— Ну что делать-то теперь будем? — уныло спросил Костка, еще более отощавший за время тюрьмы.

— Морду бы ювелиру набить… — мечтательно проговорил Тимофей. — Хоть бы предупредил, сволочь. А он, мерзавец, и деньги взял, и к властям сбегал. Поддельные монеты, вишь, собрались делать. Курва итальянская. Не, надо сходить…

— А он, собака, стражников кликнет.

— Сбиров, — поправил Тимоха друга, но понял, что мстить — себе дороже.

— А… — протянул Конюхов. — Жрать охота.

— Пойдем к Пауле, что ли.

В гостинице их ожидала всклокоченная синьора, которая, казалось, постарела лет на десять.

— Синьор Джованни, — испуганно пролепетала она. — Вот ваши вещи… Все в целости и сохранности. Только прошу вас — покиньте мою гостиницу.

Хозяйка указала им на памятный чуланчик. Акундинов и Конюхов мрачно переглянулись и стали забирать свой скарб.

— Что случилось? — поинтересовался Тимофей, осматривая саблю. Вроде все каменья на месте. — Вас кто-нибудь обидел?

Синьора Паула только трясла головой. Тимоха подошел к хозяйке, обнял ее и примирительно сказал:

— Уходим мы, уходим. А что случилось-то?

— Ох, синьор Джованни! — расплакалась женщина. — Вчера ко мне пришли три синьора. Один по выговору похож был на венецианца. Двое других совсем нездешние. В чудной одежде и с бородами. И с оружием, как у вас. Они спросили, не сами, — поправилась Паула, — через переводчика, где сейчас синьор Тимотти Акундини, называющий себя Джованни Каразейский? Я сказала, что вас нет. Они не поверили. Один синьор с бородой захотел осмотреть комнаты. Я отказала и позвала слуг. Эти бородатые синьоры избили моих слуг до полусмерти, а потом сказали, что если я их обманула, то я об этом сильно пожалею… И если я сообщу кому-нибудь, то они меня убьют!

Хозяйка разрыдалась еще громче, поминая сквозь всхлипывания Деву Марию.

— Это за нами, — грустно сказал Костка, пристраивая свой мешок за спину.

— К Бенедетто идти надо, — решительно сказал Тимофей, похлопывая по спине рыдающую хозяйку.

Услышав имя епископа, хозяйка на миг перестала рыдать:

— От его преосвященства утром был посыльный. Он велел вам передать от имени синьора епископа, что ходить на службу вам более не нужно. А жалованье, что вам полагается, он отдаст во имя искупления ваших грехов! Ах, епископ, — всплеснула руками хозяйка, — он святой человек! Эх, если бы он стал папой![60]

— Мать его так! — возмущенно выругался Тимофей на языке, который хозяйка не поняла, и добавил уже по-итальянски: — Да чтоб ему сквозь землю провалиться, иезуиту чертову, вместе с его крестом и сутаной!

От такого святотатства глазки синьоры Паулы просохли:

— Синьоры, я прошу вас немедленно покинуть мой дом! Иначе я буду вынуждена позвать сбиров!

Конюхов, схватив приятеля за руку, потащил его к выходу, приговаривая по пути:

— Из одной тюрьмы вышли, так щас в другую попадем. Святотатство — уже не подделка печатей. Это инквизицией пахнет…

Часть третья

ДОРОГА НА ЛОБНОЕ МЕСТО

7160 год от Сотворения мира (1652 год от Рождества Христова).

Москва. Царские палаты.

Волошенинов, думный дьяк и начальный человек Посольского приказа, оставил возок в сорока саженях от царского терема. В тридцати саженях полагалось оставлять повозки думным дворянам, а в двадцати — боярам. Ну а все прочие добирались на своих двоих и не ближе чем от Успенского собора.

Из-за болезни, терзавшей мужчину последние две недели и отпустившей только вчера, идти было тяжеловато. «У, как баба старая!» — выругал себя думный дьяк. Потом немного постоял, с удовольствием вдыхая воздух, тронутый свежим январским морозцем, и не спеша двинулся вперед, к Постельному крыльцу.

Уже с рассвета у царского терема, занимая все крыльцо, толклась «мелкая рыбешка» вроде площадных стольников, стряпчих и московских дворян, ожидающих то ли вызова к государю, то ли еще чего. Большинство, впрочем, ждало уже по нескольку лет, но этот факт их не смущал.

Подойдя почти что к самому крыльцу, Михайло Иванович узрел неприглядную картину: трое стрельцов по очереди увлеченно отвешивали тумаки какому-то малому. Парень холопского вида, в чистом, но уже разорванном кафтане и без шапки, после каждого удара падал на землю и истошно выл, размазывая по морде сопли и кровь.

За этим непотребством наблюдал давнишний знакомец дьяка — стрелецкий сотник, дворянский сын Лавров. Вместо того чтобы вмешаться, он только похохатывал.