Тени исчезают в полдень - Анатолий Иванов

Тарас тотчас вскочил, бросил за спину вещевой мешок, с которым никогда не расставался.

«Ребятки» остались глядеть, а Филька, Тарас и он, Костя, ушли в темноту, в глубь болота.

Филипп Меньшиков, к удивлению, шел по зыбкой трясине смело и быстро. Никто из них ни разу даже не провалился.

Через полчаса остановились среди кочек и чахлого кустарника. Там, за кустарником, была чистая вода, и в ней, глубоко-глубоко, тлели россыпи звезд.

Меньшиков нарвал сухой травы, привязал к палке, поджег и принялся махать этим факелом. Помахал, бросил в воду и только тогда сказал:

— А вы думали, Филька горазд только вино жрать да головы рубить? Зря я, что ли, к этому болоту пятился? Помирать мне рано. У меня в Сибири хозяйство. Как там Демид, брательник мой, хозяйствует? Жив ли еще?

Послышался скрип уключин, из темноты, как голова неведомого болотного чудовища, выпялился нос лодки.

Лодочник, закутанный в дождевик с капюшоном, молча ждал, пока все трое залезли к нему в лодку. Потом так же молча передал Фильке весла. Меньшиков быстро выгреб на простор.

— А остальные? — спросил Костя. — Перебьют ведь их завтра утром.

— Жалко, конечно, ребяток, — вздохнул Филипп, — да всех-то не поднимет эта посудина.

И лодочник, сидевший за спиной у Меньшикова, тоже вздохнул, перекрестился вроде. А может, просто пошевелился. Стояла темень.

Лодка пристала среди каких-то длинных и гибких кустов. Затем опять шли по болоту — впереди лодочник, за ним Филька. Он, Костя, замыкал шествие.

На сухое место вышли перед рассветом. Слышно было, как над ухом ломал кто-то сухие, в спичку толщиной, прутики. Это на том конце болота хлопали выстрелы.

В сумрачном месте, скрытая высокими камышами и мелким березняком, стояла почерневшая от болотных туманов избушка.

Лодочник прошел в угол, снял свой дождевик. И тогда Костя увидел, что это была молодая и стройная женщина с ясными голубыми глазами. Она, не обращая ни на кого внимания, повернулась в другой угол, где висела огромная и тяжелая икона, принялась креститься двумя пальцами и кланяться, креститься и кланяться...

... Так Устин Морозов в первый раз увидел свою будущую жену.

Пришла с улицы Варвара, обсыпанная сенной трухой. Пистимея оставила свое Евангелие, собрала на стол.

— Ты-то будешь обедать? — спросила она у мужа.

Устин оглядел крепкое и сильное тело дочери, снова упер глаза в потолок.

— Сено все возят? — уронил он три слова.

— Девять возов с Пихтовой пади привезли да еще тракторную волокушу, — ответила Варвара. — За остальным поехали. И колхозники еще подвозят... кто вчера не успел.

— Ага, Митька там?

Девушка сникла, ответила:

— Он сено возит... на тракторной волокуше.

— А эта... внучка Анисима?

— Там... Опять с Клашкой наверху.

— Ага... — снова уронил Устин и замолчал.

— Председатель тебя спрашивал, — несмело проговорила Варвара, берясь за ложку. — Велел в контору прийти.

— Скажи, что пьяный я. Как мертвяк.

В молчании Варвара закончила свой обед. Тихонько собралась и пошла на работу.

— Фролу скажи, чтоб зашел, как стемнеет, — бросил ей вслед Устин, по-прежнему глядя в потолок.

Пистимея молча убирала со стола.

Вот такая же молчаливая она была там, в болотной избушке, начал опять вспоминать Устин. Только имя у нее другое было — Серафима.

В избушке они прожили все лето. За это время отлежались, отъелись. Мучили их лишь нестерпимая болотная вонь да комары.

В течение лета Серафима ухаживала за всеми тремя, словно за детьми, ездила по ночам куда-то на лодке за продуктами, готовила обеды и ужины, стирала их пропотевшие и полусгнившие гимнастерки и рубахи, сушила на солнце, накладывала заплаты — и все крестясь, все молча. В течение всего времени она ни разу не перекинулась ни с кем словом. Только однажды утром Костя, выйдя из избушки, увидел ее и Фильку, стоявших невдалеке, за кустарником, и о чем-то разговаривающих.

С каждым днем вокруг становилось просторнее и светлее, потому что жухли и ломались под ветром камыши, обсыпались кустарники. И с каждым днем Тарас Звягин поеживался беспокойнее и беспокойнее. Наконец проговорил:

— Как бы не прихлопнули нас здесь... нагишом-то. Загремишь тогда под панфары на тот свет...

— Эко! — отмахнулся Филька. — Сколько раз говорено тебе — тверди тут с пятачок, а кругом хлябь. Переберись до холодов через болото, ну-ка...

— Серафима-то ездит... А ежели хвост за собой приволочет?

— Дур-рак! — только и сказал Филипп, — По себе и о других судишь.

Однако через несколько дней Меньшиков сам собрал «военный совет».

— Ну вот что, войско мое. Целое лето мы нюхали болотную вонь. И сейчас еще, куда ни сунься, невпротык. Значит, надо еще нюхать, еще лежать в камышах, притаившись. А то, — Филька покосился на Звягина, — и в самом деле загремим... под твои панфары. А потом, я думаю, мы еще все-таки погуляем. Небушко вот прояснится, очистится от тучек и...

— А если не прояснится? — спросил Костя. — Что же, так в болоте и сидеть всю жизнь тогда?

Серафима, перетиравшая за столом посуду, подняла на него голубые глаза и тотчас опустила их, торопливо сложила горкой чашки и так же торопливо вышла из избушки.

— Что, это от меня, что ли, зависит?! — прикрикнул даже Филька. — Сам я, что ли, хвост свой подставлял — пожалте, мол, прищемите... — Стих, обмяк, успокоился и продолжал: — Придется посидеть, ничего не сделаешь. Главное — без паники. Коль судьба свела нас, так надо держаться друг за друга. Тут не прояснится — к нам, в Сибирь, подадимся. Там леса глухие и дремучие, днем темно, а ночью и подавно. Но до поры... здесь будете жить, с Серафимой, до самых морозов, пока не закует болото...

— Эх ты! — беспокойно вскрикнул Тарас. — «Будете жить...» А ты что, на небо от нас вознесешься?

— Слушать меня! — строго проговорил Филька. — Пока один попробую... в родные места. Всем какой резон рисковать? Дорога нелегкая. Один-то как-нибудь проберусь, проползу ужом... бороду вот отпускаю, видишь, — повернулся он почему-то к Косте. — И вам обоим советую... на всякий случай. Немало, однако, есть людей, которым по ночам снитесь. А потом, к весне, я думаю, вернусь за вами. А не сам — так Демида, брательника, пришлю. Слушаться его, как меня самого. Поняли? До меня или до Демида за нее, за Серафиму, держитесь. Иначе пропадете.

Меньшиков подумал еще о чем-то и закончил:

— Вот и все. Закрываю совет. — И, не желая больше ничего объяснять, вышел на воздух.

— Продаст, продаст он нас, стерва... Слышь, Константин Андреич, — зашептал, едва закрылась дверь, Звягин, — уйдет с этой староверкой — и с концом! Куда мы из болота? С голоду пропадем еще до того, как милиционеры к нам пожалуют... Я ночами-то и так не сплю почти. Опасаюсь: встанет Филька да приколет нас по очереди к полу, как гадюк...

— Гадюк... — повторил тогда еще Костя. — Выбирай слова все же.

— В словах ли дело! С минутку поизвиваемся так же, да и затихнем. А он с этой болотной ведьмой и удерет...

Костя не верил, что Меньшиков может покинуть их в болоте. Однако слова Тараса Звягина смутили как то. До вечера он хмурился и молчал.

Вечером, когда Серафима готовила ужин, Филька сказал:

— Тарас, помоги Серафиме мяска нарубить, пельмени на прощание сготовим. А ты, Константин, пойдем-ка на воздух. Обговорим кой-чего напоследок.

Они, не обращая внимания на беспокойные взгляды Звягина, вышли из избушки, присели невдалеке на кучу сухого камыша.

— Вот что, друг по каторге, — сразу начал Меньшиков. — Я знаю, сумленье тебя гложет: не покинет ли нас в этом болоте проклятый Филька? Уйдет с Серафимой, и конец...

— Угадал, Филипп Авдеич.

— Так вот... Не затем я искал в этих местах сотоварища себе подходящего, чтобы... И проверял его на кровавом веселье не затем, понял? Кабы не был уверен в тебе, давно бы все хрящи перерубил. Чтобы ты никому не мог объяснить, что это за человечина Филипп Меньшиков. Дошло?

Филька встал, вытащил из ножен тяжелый нож, в двух шагах срубил березку в руку почти толщиной, сел.

— Так вот, — опять начал Филька. — Серафима выведет меня из болота, передаст надежным людям — вернется к вам. Она сумеет и вас уберечь. Ты только слушайся ее.

— Кто же она такая, эта Серафима?

— Ну, об этом что говорить! Человек надежный, хотя и баба.

— Я думал, девушка еще, — усмехнулся Костя.

— Я в том смысле, что женского полу. А девка она или баба — я тебе не советую даже размышлять об этом. Я вот попытался однажды узнать... когда Матвейка Сажин, жених ее, в переделке одной об пулю напоролся... В этой же вот избушке дело было. Прижму, думаю, сонную. И вот погляди.

Он распахнул грудь. На месте правого соска у Филиппа зиял рваный шрам с красными краями.

— Вот, помни просто об этом, — проговорил Филька, застегиваясь. — Зубами рванула... Сама же залечила потом с молитвой. А вообще-то, — неожиданно добавил он, усмехнувшись, — сумеешь, так пользуйся. А кто, брат, она?.. Ты одно помни — не меньше нас пострадала, раз... раз связалась с такими красавцами. Я про нее не больше тебя знаю. Староверка какая-то. Ну, значит, так, уберегет она вас, говорю. Нам нельзя еще помирать. Нужны будем...