Братья Ждер - Михаил Садовяну

— Хорошо, Ботезату, постараемся, — улыбнулся Ионуц и подумал, что князь Штефан может и впрямь отправить их с братом Симионом в Китай. — Непременно поедешь с нами. И Кэлиманов не забудем. И Пехливана прихватим с собой.

Пес заскулил в сумке, глядя умными глазами на Ионуца и моля выпустить его на волю. Это была собака с жесткой и курчавой шерстью дымчатого цвета; вокруг мордочки до самых глаз топорщились серые завитки. Ионуц получил ее в дар от покойного пыркэлаба Албу, знаменитого в свое время охотника. Татарин заботился о собаке, кормил и от нечего делать научил ее разным удивительным штучкам — от того-то ратники и переименовали ее, дав ей прозвище Пехливан [50]. По приказу «умри» Пехливан ложился и закрывал глаза, точно мертвый. Он умел стоять на задних лапках, кувыркаться. На охоте собака еще не успела показать себя, но уже дважды дозорные слышали, как она, вырвавшись в лес, гнала по склону зверя, подавая голос и далеко преследуя его по глубоким оврагам. Итак, Пехливану тоже надлежало ехать в Китай.

— Прихватим и его, — согласился татарин, — пусть все язычники дивятся на него. И обратную дорогу по следу найдет. С ним не заблудишься.

Беседуя таким образом, они ехали по берегу реки, затем свернули на Тимишскую дорогу. Погнали коней рысью. Ботезату старался держаться рядом, но Ждер, занятый своими мыслями, то и дело вырывался вперед.

Солнце еще не взошло. Воздух после дождя был насыщен влагой. По оврагам неслись потоки. В некоторых местах вода снесла вниз камни, загородила дорогу. Утренний ветерок шевелил листву деревьев, ронявшую холодные капли.

На равнине они услышали в небе шум и гомон птичьих стай. Сквозь туман спешили к заводям Молдовы станицы диких уток и гусей. За одну ночь горные потоки заполнили оскудевшее русло реки. Ждер внимательно слушал, пытаясь различить голоса птиц. Через некоторое время ему стало казаться, что над туманом простирается бескрайняя водная ширь, по которой кружат незнакомые птицы, прилетевшие на крыльях бури.

Дорога была пустынна. Ждер увидел над оврагом одинокого пастуха. Недвижно застыв в своей бурке, он смотрел вдаль, туда, где тянулись равнинные поля. Овцы разбрелись по берегу небольшого озера. Завидев чужаков, овчар поднял посох и гикнул. Гикнул в ответ и татарин. Ждер вздрогнул и рассмеялся. Вскоре завеса туманов раздалась, отступив в сторону горной пущи, и лучи солнца на миг осветили тимишские строения.

— Теперь рукой подать, господин! — крикнул сзади татарин.

Солнечное сияние тут же померило. Ждер остановил коня.

— Слушай, Ботезату, — распорядился он. — Мне надлежит сперва исполнить волю государя. Так что я поеду прямо. А ты спустись в усадьбу и передай его милости старому конюшему и боярыне конюшихе, что я тотчас прибуду, лишь повидаю конюшего Симиона.

— Передать, что служба наша в крепости окончена?

— Передай. Но в Тимише мы остановимся только, чтобы передохнуть. Вот уж обрадуется матушка! — вздохнул Ионуц. И тут же улыбнулся, думая о скорой встрече с Симионом и радуясь солнцу, которое снова показалось на небе и отражалось в широких плесах Молдовы-реки.

Георге Татару повернул к усадьбе, а Ионуц — к конскому заводу. Симион в это время бывал в загонах для жеребят или стригунков, начиная с них свой утренний обход. Но странное дело — его там не оказалось. Не слезая с коня, Ионуц спросил служителя:

— Где конюший Симион?

— Должно быть, дома.

— Так он же обычно бывает здесь по утрам. Или случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось. Он и теперь приезжает, только не каждое утро.

— Тут у вас все ладно?

— Все ладно, Ионуц. Будь спокоен. Сам знаешь — находит иногда на конюшего Симиона. Случается, и пьяным бывает.

Пришпорив коня, Ионуц поскакал между конюшнями и людскими службами. Перед домиком Симиона он спешился. Второй конюший, услышав топот коня, вышел, насупив брови. Но лицо его сразу прояснилось.

«Уж не напился ли он опять?» — подумал Ионуц, внимательно оглядывая брата. Он подошел я, обняв, поцеловал и прижал брата к себе.

От Симиона не пахло вином.

— Это ты, Ионуц?

— Вроде бы я, батяня. Скажи мне, чем ты опечален, и я поведаю тебе добрую весть.

— Да не опечален я…

— Стало быть, весть моя тебе не нужна.

Конюший Симион заглянул младшему брату в глаза, светившиеся легкой радостью, и пожал плечами. Ионуц снова обнял брата, лукаво ластясь к нему.

— Так поведать тебе весть аль нет, батяня?

— От кого? — спросил Симион, схватив его за руку.

Ионуцу почудилось, что Симион вздрогнул. И голос у него изменился.

— Эта весть обрадует тебя, батяня.

— Из Сучавы?

— Из Сучавы.

Симион повеселел.

— Я привез тебе повеление государя.

Симион выпустил руку брата. Лицо у него снова потемнело. Ионуц внимательно вглядывался в него, пытаясь понять, в чем дело.

— Ладно, поведай приказ государя.

— А ты что, дожидаешься иных вестей? От кого же?

— Ни от кого. Просто ждал весточки. Может, той самой что ты привез. Но если весть плохая, то лучше погоди. Возможно, государь призывает меня по уговору, чтобы отправить в Васлуйский стан или в Путненский край, на валашский рубеж.

— А разве это недобрая весть?

— Не знаю, Ионуц. Может, и не такая уж плохая. А лучше всего отправиться мне куда-нибудь подальше, на край света.

— Что с тобой, батяня Симион?

Ионуц обошел брата со всех сторон, оглядывая с ног до головы. Заметно было, что Симион исхудал, осунулся лицом.

— Ничего.

— Нет, что-то есть, батяня. Как я понимаю, в повелении государя нет ничего дурного. Вчера пришла грамота к нямецкому пыркэлабу, и сказано в ней, что мы оба должны без промедления явиться с нашими слугами на государеву службу в Сучавский замок.

— Стало быть, государь повелевает мне идти в Сучаву?

— Точно не знаю. Но так получается. «Ибо сии служители нужны государю», — сказано в грамоте. А кто эти служители? Твоя милость да я.

Конюший Симион опять просветлел лицом. Меньшой краем глаза следил за ним. Но Симион, как видно, еще не разобрался, в чем дело, и в следующий миг недовольно тряхнул головой. Повернувшись, он вошел в свою хибарку, загроможденную конской упряжью. Ионуц последовал за ним. Скрестив руки на груди, он осматривал комнату, дивясь беспорядку, царившему в ней. Постель конюшего была вся разворочена, будто Симион тут не спал, а жарился на раскаленной решетке. Хотя Ионуц только еще открыл глаза на мир, он знал, отчего бывают бессонные ночи, и понимал, что Симиона Ждера мог одолеть только один недуг — тот, что еще недавно душил стальными когтями и его самого.

Симион тяжело опустился на низкий стул, и, уперев локти в колени, обхватил лоб ладонями.

— Когда велено явиться?

— Без промедления.

— Сразу и поедем?

— Сразу, батяня.

— В Сучаву?

— Именно так, батяня Симион. Я-то рад-радешенек: настал конец моим мукам.

— Хорошо, что хоть для тебя настал. А мои опять начинаются.

— Так тебе в Сучаву не хочется ехать? Это же как раз на краю света. Или у тебя тут дело? Так ведь можно изредка наезжать сюда.

— Какое еще тут дело, кроме службы? Да я и с той не справляюсь. Только вчера старик отчитал меня. Прав он, — пришлось просить прощения. Так что — буду ли я тут или нет — все одно. Останется вместо меня Лазэр Питэрел — он толковый мужик.

— Можно наезжать сюда и по другим причинам, — допытывался Ионуц.

Симион не ответил. Ионуц подошел, обнял брата за плечи и прильнул лбом к его виску.

— Ты ни кому не говорил, батяня? — лукаво спросил он.

— О чем? Что ты ластишься ко мне точно баба?

— Неужто ты не открылся даже отцу Никодиму?

— Оставь меня. Не твоя забота.

— Тогда откройся мне, батяня. Полюбилась тебе девушка?

Конюший отпрянул, но тут же с горящим взглядом кинулся к брату.

— Откуда ты узнал?

— От тебя, батяня. По всему видать, иначе быть не может.

Он звонко рассмеялся. Симион никак не ожидал, что мальчишка так отнесется к его тайным страданиям. Затем Ионуц повалился на пол и замер с закрытыми глазами, точь-в-точь как пес Пехливан.

— Батяня, — закричал он как безумный и, вскочив, снова обнял конюшего, — да эта весть получше всех государевых повелений!

Конюший оттолкнул его, но тут же покорился и с улыбкой открыл объятия.

— Сумасшедший!

— Пусть. Только не я один сошел с ума. Расскажи скорее, как все случилось, а то времени у нас в обрез. Сегодня же надо выехать из Тимиша.

Лицо конюшего прояснилось от ласковых слов меньшого. Лучи солнца проникли в комнату. Издали, из загонов, доносилось веселое ржанье трехлеток и стригунков.

— Да говори же!

Конюший еще колебался. В его представлении чувство, в котором ему предстояло открыться, было постыдной слабостью для зрелого мужа. Ведь он некогда уже прошел через такое испытание и, казалось бы, мог проявлять меньше волнения. Нет, любовь снова, как смерч, обрушилась на него. Тут либо проклятие, либо чары — не иначе. Так полагает и конюшиха Илисафта.