Собрание сочинений в 4 томах. Том 2 - Николай Погодин

Фрунзе (мягко). Чичикова.

Чапаев. Вот видите, путаю: Чичкин, Чичиков… смешно, наверно.

Фрунзе. Нет, не смешно. Вам карфагенец Ганнибал, конечно, больше по душе, чем господин Чичиков. Поэтому я отдал приказ вас разыскать и вернуть в армию. К счастью, вы вернулись сами. Воевать надо, товарищ Чапаев.

Чапаев. Готов. Я весь тут. Посылайте.

Фрунзе. Обстановку на фронте знаете?

Чапаев. Так точно, знаю, товарищ командующий.

Фрунзе. Ваше мнение?

Чапаев. У меня мнение старое. Колчака надо бить.

Фрунзе. Бить… а как?

Чапаев. Я привык командовать в чистом поле. Решать задачи на походе.

Фрунзе. Вы, может быть, хотите закурить? Курите.

Чапаев. Спасибо, не занимаюсь. Мне трудно дать мнение, обрисовать военную картину. И вот еще у меня какая слабость: не люблю воевать в обороне. Я вас прошу допустить меня в наступательные операции, тут я кое-что соображаю.

Фрунзе. Да, я решил поручить вам командовать ударной группой войск.

Чапаев. А скоро можно приступить?

Фрунзе. Сейчас.

Чапаев. Слушаюсь.

Фрунзе. Мне нужны люди железной руки, я прямо говорю вам, военные натуры, характеры упорные, непокоримые, жестокие в делах войны. За слабость воли командира его солдаты расплачиваются жизнью: за добрый нрав, радушие — война карает дико, неисправимо. В делах войны я за Тимура, за Тамерлана[116], которого при жизни титуловали железным человеком. Могу вам сообщить, начдив Чапаев, что мне приказано не только разгромить здесь Колчака, но в битвах, на походах заложить основы армии, которые должны стать законом нашим, обычаем. Я видел здесь мещан, которые надели разные значки и кичатся своей партийностью. Они возводят себя в ранг людей, которых нельзя тронуть, тряхнуть, ударить, которые и жить и воевать хотят на всем готовом. Заметьте, между прочим, они любят жареных кур, таскают за собой повозки со всякой дрянью. Откуда они взялись, когда успели отпочковаться, не знаю, не пойму. Вы их гоните из тыловых квартир в бой. Если на брюхе ползает перед опасностью, карайте военно-полевым судом. Стрелять придется — будем стрелять. Вы понимаете, о чем я говорю? Война идет на наше уничтожение, и все, что нам мешает, виснет на плечах, должно быть сметено. Но истинного коммуниста, беззаветного, святого в этом смысле человека отмечайте, возвышайте. Эти не лезут на глаза, серьезны, внутренне достойны: в вопросах нашей чести — коммунистической, революционной — они беспощадны к себе и другим. Они не изменят, не сдаются. Вы знаете, что трусость происходит от бесчестья, от мещанской психики — хоть червяком, улиткой, слизью, но жить и переваривать еду. Вы молодой коммунист, товарищ Чапаев, учитесь познавать своих соратников, а на войне — вы это видели не раз — высокий дух нетрудно отличить. Я под вашу руку отдаю большое войско, вы будете отныне полководцем. За это войско вам придется отвечать, как за себя. Я верю твердо, что знамени своего вы не опозорите. И не уроните. В добрый час, Василий Иванович. Нам предстоят суровые дела, недюжинные задачи, грозные, смертельные часы.

Входит адъютант.

Адъютант. Позвольте?

Фрунзе. Да.

Адъютант. На проводе Москва.

Фрунзе. Напишите приказ о назначении товарища Чапаева командиром группы ударных частей. Права комдива. (Уходит.)

Адъютант садится писать. Входит Стрешнев, за ним — Дронов.

Адъютант. Вот и нашли комдива. Пишу приказ.

Стрешнев. Но как же так? (Покосился на Дронова). Я ничего не понимаю.

Адъютант. Пишу приказ.

Дронов. Товарищ Фрунзе старый партиец, он видит, что мне-то можно доверить большую силу…

Адъютант (Чапаеву). Простите, товарищ Чапаев, я не знаю вашего имени-отчества.

Чапаев. Василий Иванович.

Дронов (Чапаеву). Здорово.

Чапаев. Узнавать надо старых знакомых. Я ведь когда-то вызволил тебя.

Дронов. Ты похудел, Василий.

Чапаев. В Москве харчовка слабая.

Дронов. Тебе тут какую же часть дают?

Чапаев. Да вот… дивизию.

Дронов. Позвольте, о ком же составляется приказ?

Адъютант. По-моему, догадаться нетрудно.

Дронов. Выходит, обошли меня. Не разобрались, что ли? Дела!

Стрешнев (вспылил). Коль скоро вы разумеете войну как продвижение по лестнице чинов, тогда — обошли. Это, позвольте вам заметить, старая штабная рутина. Вопрос о назначении Чапаева командующий решил единолично. И, следовательно, вас никто не обошел.

Дронов. Напрасно горячитесь… Я так… болтнул и снимаю это дело. Что же, Чапай, берешься дивизией командовать?

Чапаев. С кем, с кем — а с таким командующим я и армию поведу.

Дронов. Ты ведь у нас академик.

Чапаев. А то… Теперь я с Колчаком на одной ноге.

Дронов. Любишь погордиться, Вася.

Чапаев. Люблю… Я даже шапку и то с гордостью ношу на голове.

Появляется Фрунзе. Замешательство.

Фрунзе (Стрешневу). Вот представляю вам комдива, какого мы искали.

Чапаев (Фрунзе). Разрешите удалиться, товарищ командарм.

Фрунзе. До свиданья, товарищ Чапаев. Встретимся там… в степи.

Чапаев. Низко кланяюсь. (Уходит.)

Стрешнев. Партизан? Из самородков? Картинен очень… Не смею вас учить, но лично остерегался бы назначать этого молодца командовать серьезной группой войска.

Фрунзе. Я тоже не буду вас поучать, но хочу поделиться одним поразительным наблюдением. Недавно я узнал, чем отличаются великие умы от наших рядовых умов. Мы с вами видим человека, каким он есть сейчас. Великий ум видит человека, каким он был вчера… так лет пятьсот назад… и каким он будет завтра… тоже лет на сто вперед. Вот в чем разница. Но, конечно, великие умы и еще кое-чем отличаются от нас. А кроме того, я просто знаю, что Чапаев отличный командир.

Стрешнев (развел руками). Отступаю…

Фрунзе. Нет, вы уж и слова этого теперь не говорите. Вот нам несут карты башкирских степей. Если не случится то, что мне предсказал один великий ум, то в этих степях от нас останутся по крайней мере славные курганы. Я не поклонник роковых слов, но дела здесь пойдут так… по-роковому.

Картина вторая

Берег одного из притоков Волги. Хата рыбака. На заборе сушатся сети. Лодка. Начало весны. Голые тополя. Поют скворцы. Входят бойцы, среди них — Соловей и Ласточкин. В стороне, у ворот, на распряженной телеге сидит Саня. Устало и молча она наблюдает за происходящим.

Соловей. Что такое — не пойму: в халупе печь горит, хлеб печется, а люди сгинули. Может, хозяев вырезали случайно?

Ласточкин. А ты, Соловей, не дай хлебу погореть. Сам стань, поверни его, подрумянь. Знаешь как?

Соловей. Без тебя соображу.

Ласточкин. А ежели какая живая душа объявится, ты ее, Соловей, не пугай, не рычи на мирного жителя.

Соловей. Не зверь, кажется. От бабы родился, как все люди.

Ласточкин. С непривычки ты, Соловей, ужасен, непонятен, дик.

Соловей (направляется в хату). Хозяева, выходите, мы вас вешать не будем. (Уходит.)

Ласточкин. Надо супруге письмишко отписать, а то они, женщины, без ответа-привета вдовьи сны видят. Которое теперь число — не знаю. А месяц?

Бойцы. Апрель — май!

— Апрель, товарищ Ласточкин, солнышко теплое.

Ласточкин пристраивается писать. Бойцы располагаются на отдых.

Ласточкин (пишет под собственную диктовку). «Год тысяча девятьсот девятнадцатый, месяц апрель, а число все равно какое, пускай будет пятнадцатое. Здравствуйте, многоуважаемая, ненаглядная супруга моя Анна Ивановна. Я жив-здоров, нахожусь на походе в резерве Чапаевской дивизии. Наш полк, как вы знаете, состоит из ивановских ткачей, но славой еще себя не увенчал и никаким уважением не пользуется. Сами посудите, милая моя, какой может быть кавалерист из ткача! А вашего супруга за бойкий характер и грамотность вместе с Узоровым Митей назначили в конную разведку. Кони у нас башкирские, злые, седла казачьи, а места, созданные природой для сиденья, обыкновенные, городские. Знали бы, видели вы, какого горя мы натерпелись. Две недели ходил я раскорякой и думал, что так и останусь, но теперь затвердел».