Кругами рая - Николай Крыщук

– Очень милая, – охотно согласился Александр Николаевич. – И к тому же очень верная жена.

– Спасибо, что ввели в курс дела, – весело, в пандан легкому и неглупому собеседнику, ответил Алексей. – Приду в это же время. Вам удобно?

* * *

Вверх на берег Алексей поднимался с трудом. Сыпал грибной дождь, ветер гулял теплый, и солнце пекло все уверенней. Потом дорога пошла снова вниз, к поселку. По лицу струился пот, заползал под ворот, глаза пощипывало, все вокруг смазывалось, как на любительской ленте. Никакого смысла и красоты, одно услаждение трусливых амбиций чьего-то семейного рая. Алексей чувствовал раздражение то ли на эту придуманную им семейку, которая тщится запечатлеть ускользающий миг, то ли на себя – бобылевого, некрасивого, злого, все что-то выковыривающего из жизни, вместо того чтобы идти по ней легко и радоваться общими радостями. Таким общим местом жизни повеяло на него только что от рыбака.

Номера дач стояли бестолково. Если и был в этом первоначальный план, то наверняка все о нем забыли, и никто бы уже не взялся объяснить, почему рядом с трехсотыми номерами соседятся первые. Он не представлял, куда ему идти, где его дача. Снова забрел в лес и из него опять взял курс на поселок. Пора было уже приостановить бег, да и есть давно хотелось.

На жилье его неожиданно вывел не запах, не коньки крыш, а чей-то крик. Он почти сразу узнал голос Марины и побежал.

Ксюша стояла в своей квадратной тюбетеечке и неизменной кофте, опустив лицо и время от времени поднимая упрямый взгляд на мать.

– Я тебя в который раз спрашиваю: где ты взяла шоколад? – кричала Марина. Она ломала плитку, выдергивала из бумаги куски шоколада и демонстративно раскидывала их по кустам. – Дрянь такая! Ты хочешь умереть?

– Перестань кричать, – громко сказал Алексей, подходя к забору.

– A-а, Алеша… Не вмешивайся, пожалуйста! – Лицо

Марины горело, белыми оставались только рельефно выступившие ноздри.

Алексей успел подумать, что Караваджо писал Голову Медузы с реальной женщины.

– Это я подарил вчера Ксюше.

– Ты знал, что шоколад ей категорически запрещен?

– Нет.

– А она знала, знала, знала, – кричала Марина, продолжая истерично ударять конвертом с остатками шоколада по плечу Ксюши. – Знала и не сказала. И теперь молчит. Тайком хотела съесть. Что тайком-то? Что тайком? Умереть тайком? Говори! – Она с силой дернула дочь за подбородок.

– Прекрати! – Алексей больно сжал руку Марины.

– Отпусти руку, – тихим, но каким-то нехорошим голосом сказала Марина. – Ты неудачно в гости зашел. Ксения, иди в дом!

Ксюша вопросительно посмотрела на Алексея, он подмигнул ей, потом зажмурил глаза и улыбнулся. Та поняла это как знак солидарности, того, что он помнит об их договоренности, и, неловко подпрыгивая, пошла к дому. Все это не укрылось от Марины.

– Значит, ты принимаешь участие в моей дочери. У вас уже свои знаки. Самое время в духе Корчака поговорить о праве ребенка на смерть.

– Хотя бы…

– «Хотя бы» о таком не говорят. Есть желание? Удочери, вызывай по ночам «скорую» и смотри, как девочка на глазах синеет и задыхается. «Хотя бы». Ладно, иди, Алеша. Тебя тут, кстати, милиция спрашивала.

– Зачем?

– Даша Сомова пропала.

– Какая Даша?

– Экий ты невнимательный. Красивая девушка, а ты не заметил. Пинкертон в форме утверждает, правда, что у вас с Дашей была переписка. Уликой какой-то размахивал. Но он, вероятно, ошибся. Я бы на твоем месте все же зашла в семнадцатую, к Тамаре Ильиничне. Они как раз сейчас там Анисьича оформляют.

– Ты уверена? – только и спросил Алексей.

Из сказанного Мариной он не понял ровным счетом ничего. Но утренняя тревога начинала, кажется, сама к себе призывать события. Возможно, вчера, в самый момент исчезновения, подумал Алексей, произошел взрыв, который он уже не мог слышать. Теперь осколки летят, нагоняя его. При всей слепоте, не может же хотя бы один из них не промахнуться.

Глава тридцать пятая

ДОЦЕНТ КАЛЕЩУК РВЕТСЯ В ЗАКРЫТУЮ БАНЮ, ПЬЕТ ТЕПЛУЮ ВОДКУ И ПОСПЕШНО РАССКАЗЫВАЕТ ПРОФЕССОРУ О РАЗНИЦЕ МЕЖДУ МОЛОЧНЫМИ ПОРОСЯТАМИ И СИРЕНАМИ, КОГДА ТОГО ВВОЗЯТ В ПРИЕМНЫЙ ПОКОЙ

В это самое время доцент Калещук, Виталий Николаевич, защитивший недавно диссертацию по творчеству Введенского и принявший минут пять назад стартовую дозу, с силой дергал дверь на Фонарном переулке некогда знаменитой бани, которая уже несколько лет работала по известному только ей расписанию. Баня была закрыта. Хотя влажный запах веников из высокой форточки, в которую было не заглянуть, свидетельствовал, что еще час назад, по крайней мере, в ней мылись и парились голые люди. Возможно, подозревал доцент, они и теперь там отдыхают, в каких-нибудь дальних помещениях, а запасной вход со двора открывают по специальному стуку.

Виталий Николаевич не сомневался, что в стране давно идет невидимая жизнь. Эта тайная жизнь по своим масштабам уже превосходила ту, в которой ему была выделена покрытая плесенью жилплощадь, суррогатная водка, хорошо отфильтрованные новости и место доцента в университете. Здесь власть тратила последние силы на выражение гуманитарной озабоченности, забивала оружием склады противника, носилась по миру в масках, подворовывала у пенсионеров и вечерами выпускала Петросяна, при виде которого у обманутых старушек начинались ложные схватки. Там за бильярдом решались деликатные проблемы нарезания континентов, финансирования экстремального спорта, и, в целях налаживания ограниченного доступа к бессмертию, выращивание человеческих органов из стволовых клеток было поставлено на конвейерную основу.

Этот параллельный мир впускал в себя беспрепятственно только красивых женщин. На лице комсомольских богинь, которые шли сейчас по улице, было написано, что им знакомы устроенные тут и там лазы и из того кипящего мира в этот они заглянули только на минутку, в силу человеколюбивого отношения к оставленным без присмотра родственникам.

Речь шла, в сущности, о двух цивилизациях, и обе, в чем Виталий Николаевич не сомневался, были обречены.

Часто по разному поводу, а поводов этих было хоть отбавляй, при каждом признаке человеческого или прочего разложения, при виде трупика голубя, например, по которому проехала не одна машина, Виталий Николаевич улыбался и бормотал про себя строки любимого Введенского:

Вот, родная красотка, скоро будут казни,

пойдем смотреть?

А я, знаешь, все бьюсь да бьюсь,

чтоб не сгореть.

Когда красотка узнавала, что казнить будут людей, она приходила в восторг:

Это роскошно.

Им голову отрежут или откусят?

Мне тошно.

Все умирающие трусят.

У них работает живот,

он перед смертью усиленно живет.

Желудок у Калещука в последнее время работал усиленно, живот ходил от голода волнами, действительно как у смертников, и с сокрытым от окружающих трагическим вдохновением в каждой забегаловке он не просто опускал в рот кильку под рюмку забвения, но справлял тризну по себе.

Жизнь его мало походила на бурлящий рай, который только что рисовался в его воображении. Если же и вовсе не прибегать к образам, она была ужасна. Существовал он, как известно, с женой и дочкой в десятиметровой комнате. Плесень на стенах зацветала несколько раз в году и уже перекидывалась на мебель. Бороться с ней было бессмысленно, потому что внизу находилось какое-то частное производство, связанное, видимо, с паром. Табличка отсутствовала. На коллективные жалобы власть отвечала, что с лицензией у соседей все в порядке, а проверить, чем они там действительно занимались, даже и ночами, не удавалось. Обитая цинком дверь всегда была заперта. Плесень между тем каждый день нарастала наподобие наметенного и тут же примороженного птичьего пуха или дорогого плюша; было красиво и тем особенно ужасно.

Жена его на хорошую земную жизнь уже не надеялась и с каждым днем сдавала. Подворье платило ей продуктами и кой-какой одежонкой, да и то не всегда. Он выходил глубокими вечерами для сбора бутылок, что, впрочем, было для него едва ли не лучшим временем суток. В такие часы он принадлежал сам себе, то есть, считай, никому, не было такого человека на свете; не было ни плесени на стенах, ни жены, ни дочки, ни иронически относящихся к нему студентов, ни его собственных детских обид. Он чувствовал себя прачеловеком, с той лишь разницей, что собирал не гниющие остатки звериного завтрака, а бутылки. Родители его давно умерли, а значит, по условию этого ночного состояния, как бы и не существовали, поэтому никто не мог окликнуть его даже любовным воспоминанием. И только время от времени приходили на память строчки поэта, которого тоже не было: «Надо знать все что будет. Может жизнь тебя забудет». Или: «Я с временем не знаком, увижу я его на ком?»

Но иногда все же пробуждались и в Виталии Николаевиче гражданские чувства, сопряженные с требованием социальных гарантий, вот и дергал он сейчас за ручку банной двери с той полнотой ненависти, с которой, должно быть, дед его рвал под Сталинградом штык из рук фрица. Со стороны это выглядело бандитским нападением, но если бы кому удалось сейчас заглянуть внутрь происходящего в этом «бандите», то он, скорее всего, усомнился бы в его вменяемости. И то и другое было бы ни ложью, ни правдой, как все, что мы думаем о человеке. Перед нами был только несчастный доцент, который мечтал законопослушно и здраво встать под душ, поскольку жилищные условия его давно уже вели бой с гигиеной. К тому же, всякий, знакомый с Виталием Николаевичем хоть несколько дней, сказал бы, что он скорее умен, чем глуп. Само присутствие этой дилеммы свидетельствовало о том, что проблема существовала, но решалась она всегда в пользу ума. Иногда его остроумные фразы прямо-таки просились, а то и становились анекдотами. Однажды попутчик в электричке, удивившись плавному и необычайно скорому ее ходу, шепнул Виталию Николаевичу, не столько желая поделиться наблюдением, сколько в предчувствии пикника: «Классно идет!» На что незамедлительно сквозь газету получил ответ: «Машинист заснул».