Важнейшее из искусств - Сборник

– Да поняла я тебя, – отмахнулась она. – Подумаешь, премудрость… Только гость тоже разный бывает: от одного прибыток, а от другого убыток… Зачем кашу съел, которую я Молчуну приготовила?

– Так откуда ж я знал, что Молчуну, я подумал, что для меня расстаралась. Зачем Молчуну каша, когда ты его зельями поишь, а он и дрыхнет без задних ног… Скажи-ка, Молчун, ты чуешь свои задние ноги?

Под их зудеж я опять слегка задремал и упустил линию разговора. Поэтому отреагировал на вопрос, как мертвяк безмозглый:

– Нет у меня задних ног, старик, передних тоже нет, а есть у меня руки и ноги. По одной паре того и другого.

– Вот видишь, Нава, нет у него задних ног. А в нашей деревне тех, у кого нет задних ног, кашей не кормят. Ты пришлая, можешь и не знать, а вот я тебя и просветил, научил уму-разуму.

– Вот я тебя сейчас так научу, старый пень болтливый! – схватилась она за полотенце, грозно размахивая им.

– Эй-эй! – вскочил с табуретки гость. – Ты чего это взбеленилась, хозяюшка? Я ж тебе добро делаю: если будешь мужика своего кашей кормить, он обязательно обнаружит свои задние ноги и ускачет от тебя в Город. Ему туда обязательно надо… А тебе не надо, вот ты и корми меня кашей, а его снотворными снадобьями – он от тебя никуда и не денется.

Договаривал он злоехидным тоном уже из-за порога, пятясь от надвигающейся хозяйки, но не замолкал:

– А еще лучше ребеночка ему роди: ребенок мужику как корни дереву – он корнями укрепится и никуда от тебя не двинется. Нет, конечно, бывают прыгающие деревья… Но от хорошей жены никакое дерево не упрыгает. Что ж ты никак не уговоришь его ребеночка тебе сделать – вон, живот какой впуклый, сразу видно, что пустая ты, а не тёлая. А хорошая жена разве будет столько пустой ходить при таком муже? Ты не смотри, что он у тебя лежачий, завлеки его – он сразу вскочит, не ногами, так чем другим, более для этого дела нужным…

Нава ловко ухватила мою ходильную палку, прислоненную к стене, и метнула ее в старика. Тот неожиданно ловко увернулся и выскочил из сеней в лес.

Оттуда еще некоторое время доносились затихающие осуждающие причитания, но скоро стало тихо.

– Вот же старый пень трухлявый! – выдохнула возбуждение Нава. – Довел… – И резко повернулась ко мне. – А правда, Молчун, почему ты мне детей не делаешь? Другой мужик на твоем месте уж настрогал бы… Не нравлюсь я тебе? – В ее голосе слышалась искренняя обида.

– Нава! – вскрикнул я возмущенно. – А ты сама пробовала так долго, как я, пить свои зелья?

– Нет, – удивилась она. – А зачем мне их пить? Я же здоровая. И голову мне никто не отрывал, и обе ноги всегда на месте были, хотя некоторые этого не замечают, и о мертвяка я не обжигалась, по-другому тоже не обжигалась… Зачем здоровому человеку снадобья пить? Ну, прививки – понятно, прививки все делают постоянно. Потому что если их не делать, то болезни могут начаться…

– А затем, моя девочка, – ответил я, – чтобы понять, как чувствует себя человек, долго их принимающий. Я не только задних ног не чувствую, я и в передних-то не очень уверен, а уж в том, что между ними, и вовсе сомневаюсь, что оно существует.

– Как же сомневаешься? – опять удивилась она и ощутимо ткнула пальцем. – Вот же оно!…

– И ты думаешь, что этим, – мой сарказм достиг пределов возможного, – вот этим самым можно сделать хоть завалященького ребенка?

– Мне завалященького не надо, мне здорового и красивого надо, – насупилась Нава.

– А ты не задумывалась, что для здорового ребенка нужен здоровый мужик?

Я с удивлением обнаружил, что в моих словах присутствует настоящая мужская обида: сначала меня сделали никчемным, а потом попрекают этой никчемностью. Очень удобно переводить проблему из внутренней во внешнюю.

– Я стараюсь, Молчун, – начала оправдываться она с предвестниками слез в тоне. – Но так всех лечат, у кого ожоги… Или голова оторванная…

– Ты самый лучший лекарь на свете, моя девочка! – поспешил я похвалить ее. – Только согласись, что больной человек не может быть здоровым, пока он больной. И нельзя ждать от него того, что может делать здоровый человек. А вот когда он станет здоровым, тогда и приходите к нему, и требуйте, чтобы он вел себя как здоровый… Да и то, мне кажется, что в отношениях мужчины и женщины ничего требовать нельзя, как говорит старик, потому что вредно. Когда в этих отношениях начинают чего-то требовать друг от друга, то получается, что ничего не получается.

– Ой, как ты правильно, Молчун, говоришь! – вдруг обрадовалась Нава. – В нашей деревне, где мы с мамой жили до того, как ее мертвяки украли, так и было: детей заводили потому, что хотели, а не потому, что надо. Я сразу почувствовала, что ты ближе к нашей деревне, чем к этой, хоть и странный очень; я сразу почувствовала, что ты мне родной, как мама была. Может, тебя мама прислала, чтобы мне одиноко не было?

– Может, и мама, – легко согласился я, не имея ни малейшего понятия о том, кто меня сюда прислал. И присылал ли вообще? Или меня дурным ветром занесло?… Какой же ветер нужен, чтобы такую кучу дерьма неизвестно куда занести?!

* * *

«Сейчас я проснусь», – подумал я во сне и проснулся.

Сейчас я начну думать, что послезавтра ухожу.

И точно, будто сказал сам себе голосом:

– Послезавтра я ухожу.

Хотя никакого голоса не было. Не хотел я Наву будить. Но она будто услышала. Я и не сомневался, что она услышит. В последнее время я замечаю, что меня деревенские слышат, когда я ничего не говорю: только подумаю о них, а они сразу же и делают то, что я подумал. Или наоборот: они собираются что-то сделать, а я это их желание слышу до того, как они его осуществили.

Мне кажется, что они тоже почувствовали неладное, потому что стали избегать моего молчания, или вызывая меня на разговор, или сами болботили непрерывно.

Нава зашевелилась в другом углу на своей лежанке. Я знал, что она скажет.

– Ты уже не спишь?

– Нет, – ответил я уже голосом.

– Тогда давай поговорим, – попросила она. – А то мы со вчерашнего вечера не говорили. Давай?

– Давай. – Уж кому другому, а ей я никак не мог отказать в такой мелочи.

– Когда ты уходишь?

– Не знаю… Скоро…

– Вот ты всегда говоришь: скоро. То скоро, то послезавтра. Ты, может, думаешь, что это одно и то же? Хотя нет, теперь ты не можешь так думать, теперь ты говорить уже научился. Это раньше у тебя в голове все путалось – дом с деревней, трава с грибами. Мертвяков с людьми и то путал. А то еще хуже – принимался бормотать слова непонятные, никто тебя понять не мог… Теперь не бормочешь, но никто не любит, когда ты молчишь, – кто тебя знает, может, ты свои слова про себя бормочешь. Лучше ты их не бормочи, а со мной поговори.

Пока она говорила, глаза сами собой открылись. По потолку проторенной тропой шли рабочие муравьи. Двумя ровными колоннами: слева направо – нагруженные грибницей, справа налево – порожняком. Месяц назад было наоборот. И через месяц будет наоборот. Как им укажут, так и будет. Черные сигнальщики рассредоточились вдоль колонн, шевеля усами в ожидании приказов. Может, через месяц дождутся? Они даже меня слушались, хотя я сначала спрашивал у Навы, что им приказывать…

Старца нет, отметил я. Сегодня не он меня разбудил. Особенное утро.

Я повернул голову набок и посмотрел на Наву. Она лежала на спине, закинув руки за голову и положив ногу на ногу, и не шевелилась, похожая на изящное изваяние, только непрестанно двигались ее губы да поблескивали в полутьме глаза.

Речь ее звучала для меня шумовым фоном (смысла не воспринимал), но звук голоса – музыкой, достойной красоты тела, ручеек лесной журчащий.

Месяц назад я так же любовался ею, собираясь уходить, и словно стараясь налюбоваться про запас, но не уходил. То ли они меня все дружно заговаривали, то ли с красотой расстаться не мог? Что-то свербело внутри, не разрешая покинуть эту девочку. А что-то другое зудело, изгоняя из деревни в Город. Будто я муравей, которому поступили два противоречащих друг другу приказа.

– …И получилось так, – вдруг пробилось в сознание Навино повествование, слышанное мной столько раз, что я мог бы продолжить за нее, – что мертвяки вели нас ночью, а ночью они совсем слепые…

Сейчас она про Горбуна вспомнит…

– …ничего не видят, это тебе всякий скажет, вот хотя бы Горбун, хотя он нездешний, он из той деревни, что была по соседству с нашей, не с этой, где мы сейчас с тобой, а с той, где я с мамой жила без тебя, так что ты Горбуна знать не можешь, я тебе за него скажу. А в его деревне все заросло грибами, грибница напала. Горбун сразу и убежал из деревни. Одержание произошло, говорит, и в деревне теперь делать людям нечего… А луны тогда не было, и мертвяки, наверное, дорогу потеряли, сбились в кучу, а мы в середине. Жарынь – не продохнуть…

Ух, как в голове звенит, опять звенит… Опять дал заговорить себя! Нельзя позволять заговорить себя, потому что заговоренный я уже ничего не соображаю, а без здравого соображения никуда двигаться нельзя, тем более в Город. С чистой головой надо уходить! А где ее взять чистую, когда они не замолкают?! Все, решено: как только я проснусь с ясной головой, я тотчас же встаю, выхожу на улицу и иду в лес, и никому не даю заговаривать с собой. Надо уйти, пока они спят все. Это очень важно: никому не дать заговорить себя, занудить голову, особенно вот эти места над глазами, до звона в ушах, до тошноты, до мути в мозгу и в костях. Один я могу заблудиться, но с кем-то еще, похоже, и вовсе не уйду. Но откуда же я знаю, где Город искать? Колченог говорил, что знает. И Хвост иногда проговаривается, что был там. Про утопленниц что-то бормотал. А один я могу совсем в другую сторону уйти. А я от Навы совсем не хочу уходить, я обещал ей, что обязательно вернусь и тогда… Тогда у нас будут дети. А пока я не понимаю, что к чему, я не могу обрекать своих детей неизвестно на что…